Упрямец. Сын двух отцов. Соперники. Окуз Годек - [43]

Карягды разглядел спрятавшегося в кустах немецкого офицера. Расстояние до этих кустов было метров сорок. Офицер был, очевидно, командиром роты. Возле него и находился автоматчик.

Карягды решил про себя:

— Обязательно надо отвлечь пулемет.

Он дал распоряжение обойти деревню и подойти к пулеметчику сзади. Сам же приблизился к кустам, где расположились офицер и автоматчик. Завязался поединок. То с одной стороны следовали выстрелы, то с другой, то одна сторона отступала, то другая. Постепенно Карягды оттеснил офицера. Тот, как видно, понял, что преследующий смуглый солдат, до тех пор не отстанет, пока не убьет его.

Офицер отполз за бугор и стал автомат перезаряжать. Карягды, умело применившись к обстановке, в два прыжка занял позицию, наиболее выгодную для него в данном случае.

— За кровь Мухота! — закричал он и дал очередь.

Еще прыжок и Карягды очутился возле офицера. Пули сделали свое дело и, даже не успев закрыть глаза, немец умер. Он так и лежал с открытыми глазами.

Разведчики, нападавшие с левой стороны, почувствовали, что оборона противника дрогнула. Они просочились в деревню и начали обход. Пулеметчик, чуя неладное, растерялся.

Карягды сорвал с убитого офицера его шикарную шапку и, швырнув ее оземь, крикнул:

— Вперед!

Тут немецкая пуля угодила Карягды в ногу. Он стал перевязывать рану, не ведая, что рассечена у него, раздроблена берцовая кость.

Разведчики, находившиеся на правой стороне, видели, как Карягды взял верх над офицером, но о том, что он ранен, они не знали.

Пулеметчик оказался под ураганным огнем разведчиков. Он и головы не мог поднять, поэтому стрелял беспорядочно. Вскоре пулеметчику пришлось услышать довольно неприятный сухой треск: это его собственный затылок трещал под ударом приклада.

Отдохнув в деревне, батальон двинулся дальше, но Карягды пришлось распрощаться с боевыми товарищами. По одному приходили они к нему, славные разведчики, друзья по войне, милые сердцу люди, с которыми он столько дней и ночей провел вместе, с которыми шел сквозь снег и огонь войны, ел из одного котелка, укрывался одной шинелью. Теперь они приходили к нему прощаться. Они жали ему руку, обнимали его и уходили со слезами на глазах.

Пришел попрощаться и командир батальона.

— Ничего, Карягды, — сказал он. — Что же, на то и война. Ничего… Скоро поправишься и вернешься.

И командир погладил Карягды по голове. Хотел Карягды сказать что-либо на прощанье, но волнение помешало ему.

Ушел батальон. Карягды остался.

«Сколько же времени я пролежу в госпитале? — спрашивал себя Карягды. — Может быть, уже никогда я не найду своих товарищей…»

Что его ожидает в госпитале, об этом он не думал. Его доставили в госпиталь с опухшей и почерневшей ногой. Его выкупали в бане и понесли в перевязочный кабинет. Карягды увидел сестер в белых халатах и с белой марлей на лицах. А врачи ему показались стариками, и у всех лица были решительные, и в очках.

Осмотрев ногу Карягды, главный врач сказал:

— Газ…

Операцию нельзя было откладывать.

Открыв глаза, Карягды увидел себя в незнакомой комнате, просторной и полной света. Еще несколько кроватей стояло вокруг, и на них лежали раненые, которые тихо стонали.

Сразу Карягды попытался определить, что произошло с ним. Боль, которая его мучила до операции, исчезла. Только, казалось, онемели на ноге пальцы… Он сделал осторожное движение, пытаясь прикоснуться к больной ноге пальцами здоровой… Он пошарил и не нашел ноги.

…Много было детей у Мамед-ага, но умирали его дети. Только Дурсун осталась жить, единственная его Дурсун. А после смерти жены, когда согнулся под тяжестью горя старик Мамед-ага, уже другого утешения, кроме Дурсун, у него не было.

Опираясь на посох, покряхтывая, говорил старик:

— Ах, и не человек я теперь, мой верблюжонок. Смотри, как состарился.

Когда уходила Дурсун на работу, так скучно было старику и грустно. Возвращалась Дурсун, появлялся чай, еда. Качал старик головой и, смахивая слезу, говорил:

— Ах, молодец ты, дочка, молодец. Конечно, хорошо иметь сына, но когда имеешь такую дочь, то и дочь хорошо иметь.

Однажды, когда Дурсун вернулась домой после работы, отец протянул ей конверт.

— А ну, посмотри, — сказал он. — Не нам ли письмо?

Дурсун распечатала письмо и вскрикнула. Сперва она покраснела, потом ее лицо стало белым.

Это была ее же записка, написанная Мухоту, ее же записка о ветре, о двух арбузах.

— Что такое? — шептала Дурсун. — Кто ее послал ко мне обратно? Сам Мухот? Когда же? Еще до смерти своей?

Не знала Дурсун, как объяснить происшедшее. Она посмотрела в другую сторону листка и опять вскрикнула. Взволнованно встал с места отец.

— Что случилось, дитя мое? Пусть все будет благополучно.

Бледная Дурсун подала отцу листок. Прежде застенчивость помешала бы ей открыть перед отцом тайну своего сердца. Она подождала бы, пока вернется Карягды, живой и здоровый, и тогда они вместе бы признались старику. Но она так растерялась теперь, что сама не заметила, как протянула руку с листком.

Старик, который не знал даже, как выглядит буква «А», взял листок, повертел. Посмотрел на дочь с удивлением.

Опять Дурсун держала листок в руке. Что было белее? Лицо Дурсун или эта бумага?