Упрямец Керабан - [107]
Так вот сейчас длинный канат был протянут между берегом Скутари и башней Леандра, ныне называемой Кез-Кулесси, что значит Башня Девственницы. Канат пересекал пролив на высоте трехсот футов и был привязан к деревянному пилону, возвышавшемуся у схождения набережной Галаты и площади Топ-Хане.
По этому канату и собирался знаменитый акробат Сторши, соперник не менее знаменитого Блондина, пересечь Босфор. Ясно, что если Блондин, переправляясь через Ниагару[351], рисковал жизнью при падении со ста пятидесяти футов в непреодолимую стремнину реки, то здесь, в спокойных водах, в случае неудачи Сторши отделался бы только купанием без большого вреда.
Подобно Блондину, пересекшему Ниагару с верным другом на плечах, Сторши тоже готовился проследовать по своему воздушному пути с одним из собратьев по ремеслу. Только он собирался переправлять его не на своей спине, а в тачке, обод колеса которой был выдолблен в форме желоба, что обеспечивало прочное сцепление с канатом.
Читатель согласится, что это было любопытное зрелище: тринадцать сотен метров вместо девяти сотен футов Ниагары! Путь длинный и грозящий падением на каждом шагу!
Тем временем Сторши появился у начала каната, соединявшего азиатский берег и Башню Девственницы. Везя своего товарища в тачке, он без помех добрался до маяка, находящегося на вершине Кез-Кулесси.
Громкие крики зрителей приветствовали этот первый успех.
Затем все увидели, как гимнаст ловко спускается по канату, который, несмотря на то, что был туго натянут, провисал в середине и почти касался вод Босфора.
Твердо ступая и сохраняя равновесие, с невозмутимой ловкостью он продолжал везти в тачке своего коллегу. Зрелище было великолепным!
Когда Сторши добрался до середины пути, трудности увеличились, поскольку теперь нужно было подниматься вверх. Но у акробата были крепкие мускулы, его руки и ноги отлично работали, и он по-прежнему перемещал вперед тачку, в которой неподвижно находился его товарищ, невозмутимый и столь же смелый. Этот последний не позволял себе ни одного движения, могущего нарушить равновесие.
И вот наконец раздались крики восхищения и облегчения.
Целым и невредимым Сторши добрался до верхней части пилона и теперь вместе с товарищем спускался с него по лестнице, оканчивающейся возле угла набережной, там, где как раз находился Ахмет со своими спутниками.
Так что смелое предприятие закончилось успехом, и можно согласиться, что напарник Сторши вполне имел право на половину тех криков одобрения, которые неслись из Азии в Европу.
Но каким был крик, изданный Ахметом! Мог ли он верить своим глазам? Пожав руку Сторши, сотоварищ знаменитого акробата стоял теперь перед Ахметом и, улыбаясь, смотрел на него.
— Керабан, дядя Керабан!.. — вскричал племянник посреди стеснившихся возле него девушек, Сарабул, ван Миттена, Янара, Селима и Бруно.
Это был действительно господин Керабан собственной персоной!
— Я самый, друзья мои, — ответил он торжествующим голосом, — я, который разыскал этого храброго гимнаста перед самым его отправлением. Товарищ акробата уступил мне место в тачке, и я переправился через Босфор! Нет! Над Босфором! Чтобы прибыть для подписания твоего контракта, племянник Ахмет!
— О господин Керабан! Дядюшка! — воскликнула Амазия. — Я знала, что вы нас не покинете!
— Это великолепно! — повторила Неджеб, хлопая в ладоши.
— Какой человек! — сказал ван Миттен. — Во всей Голландии не найдется равного ему!
— Таково же и мое мнение! — достаточно сухо заметила Сарабул.
— Да, и я переправился, не платя, — продолжал Керабан, обращаясь на этот раз к начальнику полиции. — Да, не платя… если не считать двух тысяч пиастров, которых мне стоило место в тачке, и восьми тысяч, потраченных во время путешествия.
— Примите мои поздравления, — ответил начальник полиции, которому не оставалось ничего другого, как склониться перед подобным упорством.
Со всех сторон стали раздаваться приветственные крики в честь господина Керабана, в то время как этот упрямец от всего сердца обнимал свою дочь Амазию и своего сына Ахмета.
Но Керабан был не из тех, кто теряет время, даже в опьянении торжеством…
— Теперь, друзья, идемте к судье Константинополя, — сказал он.
— Да, дядя, к судье, — поддержал его Ахмет. — Вы — самый лучший из дядей!
— И, что бы вы ни говорили, — ответил негоциант, — вовсе не упрямый… если, конечно, мне не противоречат!
Вполне понятно, что происходило дальше. В тот же день после полудня судья подписал контракт, затем имам прочитал молитву в мечети, потом все вернулись домой в Галату, и, прежде чем наступила полночь 30 числа этого месяца, Ахмет уже был женат. Женат на своей милой Амазии, богатейшей дочери банкира Селима.
В тот же вечер поверженный ван Миттен готовился отправиться в Курдистан в компании господина Янара, своего шурина, и благородной Сарабул, которую последняя церемония в этой отдаленной стране должна была окончательно сделать его женой.
