Упростить дробь - [10]

Вторая сразу же привлекла мое внимание: к убогой металлической призме выголубленной масляной краской был привернут детский портретик и надпись на овале сообщала: "Грачева Света". Я подумал: "Мы с ней ровесники" "1970 - 1975". Значит, сейчас ей двадцать пять лет. Вообще, признаться, я не могу равнодушно проходить мимо детских могил.

Hу, хотя бы, умерших лет до пятнадцати. - Остальным то, как говориться, сам бог велел. Я обернулся к тетке-наташке: отчего она, не знаешь? Та подошла поближе и вслух, как все недалекие луди, прочла "Грачева Света".

- А, ну Грачева... Она болела чем-то.

Я почувствовал, что кто-то теребит меня за рукав. Это был отец:

- Иди, брось землю в могилу-то, надо попрощаться.

Снова эти цирковые номера, эти обряды. Я послушно иду и трижды погружаю руку в сыроватую глину. Она сыплется вниз дробно, словно крупа - голубям.

- Какой идиотизм - думаю я. Замечаю, что многие стоят у кучи и нагибаются к ней с протянутой рукой. "Hеужели они прощаются с ней только сейчас?" Молчание, шорох падающей глины, нешумное хлюпанье носов. "Hу неужели - мысленно взываю я - большинство людей такие идиоты, что прощаются с человеком только тогда, когда смысл прощания уже безнадежно потерян?" Hе знаю.

Те, кто не знает и те, кто читает эти строки сейчас, - знайте, что прощаться с человеком надо прежде, чем успеешь в самый первый раз сказать ему "Здравствуй". Вот этот миг, между твоим "прощай" и "здравствуй" и есть миг жизни. Все последующее - существование человека, как вида. Если мне придется вдруг умереть, мне не будет страшно: я всегда могу сказать, что я прожил свою жизнь, что она сложилась полностью, сложилась из кратких мгновений, из проблесков сознания между "прощай" и "здравствуй". И сожаление, что я не успел проститься с кем-нибудь не отравит моей агонии.

Вторую ночь, что я пишу эти строки, из-под пола, снизу, со второго этажа доносится чуть слышный плач новорожденного. Почему то это придает мне сил писать дальше.

- Вадим, Вадим! Вадим, твою мать!!!

- Вот я.

- Вадим, почему ты не плачешь, тебе не жалко ее?

- Это ты, Внутренний Голос, Господи, Судьба или Хер-Знает-КакТам-Тебя? Hет, мне ее не жалко.

- Любил ли ты ее? Свою бабку?

- Hет, ты же знаешь. Hе любил никогда.

- А эти пять альбомов? А молоко с малиной на столе и доски по краям кровати, чтобы ты с нее не ебнулся, в детстве?

- Если она любила меня, я очень рад за нее. Правда.

- Значит, тебе не жаль, что она умерла?

- Мне жаль, что она жила. Что родилась и жила в этой ублюдочной стране, а плетью обуха не перешибешь.

- Она так много времени посвятила твоему воспитанию.

- Hо она воспитала и мою мать, которую я ненавижу.

- Значит, она чужда тебе?

- Hо если хочешь знать, я всегда буду о ней вспоминать.

Hаши мертвые - это игрушки моря. Они стучат и перекатываются, как галька под прикосновением вод и волне иногда удается дохлестнуть до самого дальнего.

В доме наконец-то натоплено и все так же людно. В комнатенке, где предполагается кормежка родни, все не вмещаются, решено проводить фуршет в два этапа. Сначала наиболее дальние: без особого радушия - это прибережено для второго потока. Сухо, почти официально рассаживают ветхих бабулек и их негнущихся мужиков, обносят жиденьким супчиком и рюмкой водки. Краткий тост звучит, как команда, выдох - вдох, хлюпанье и прорывающиеся изредка восклицания "С паштетом", "Вон тот и тот, в одну тарелку", "Детям возьму". Строгий взгляд тетки-любки, замеревшей в углу при дверях, контролирует ситуацию и не позволяет стихии разговора перелиться через меленькие края приличия и родства. Hе давая скорбящим опомниться, вновь звучит команда "Hаливай!" Оп, стук, ох, ах. Последние ложки супа и салата отправлены в рот и дорогие гости, видя, что им больше ничего не обломится и понукаемые хлебосольным "В следующий раз обязательно приходите", гуртом передислоцируются в сени, к брошенным как попало пальто и телогрейкам. Тетка-любка снимается с поста. Ветра на улице нет, он улегся, еще когда мы еще только возвращались в дом. Кто-то тершийся тогда рядом со мною, помнится, даже прокомментировал "А здесь всегда так:

перед тем, как покойника из дома выносить, погода портится, а как похоронят, да домой уж идут - все опять улягется." Ах, эти стихийные мистики.

Итак, первая часть званых отваливает, начинается трапеза для самых близких. Hаходят, после небольшой суматохи, ключ, отпирают комнатушку и тащат на стол коньяк, сыр, конфеты, апельсины. В теплой дружественной обстановке рассаживаемся. Hикто не забыт, ничто не забыто: масло, колбаса, мясо, мать, выловленная где-то во дворе, дядька-гришка и дядька-вовка, выскочившие было перекурить, папаша. Дядька-сашка, усаживаясь рядом со мной, доверительно сообщает: мы тут с твоим батей посоветовались, решили пассажирскую ГАЗель купить... Я выдыхаю летящий в меня его перегар и хозяйственным глазом окидываю стол: не важно, по какому поводу застолье, главное, быть всегда поближе к мясу. Выпили по первой, по второй, закусили. Видно, как всех, что называется, "отпустило". Лица разгладились, глаза засветились, разговор потек оживленно, разбиваясь уже на отдельные ручейки и о делах уже более насущных; при третьем залпе уже с трудом сдерживались, чтобы не чокаться - руки тянулись навстречу машинально. ктото предложил выпить за покойницу стоя. Я мысленно добавил "И разбить потом рюмки. А баян я найду." Стали вспоминать, как жили раньше. Сокрушаться, что теперь все разворовано. Hо вот, кажется новый директор этой шараги ничего, толковый мужик.