Управляющий мозг: Лобные доли, лидерство и цивилизация - [10]

Я рос, зная, что мой отец далеко, но, не зная, где точно. Адрес на его письмах был просто «почтовый ящик», и ребёнком я не переставал спрашивать, почему мой отец выбрал жизнь в ящике, вдалеке. Когда в марте 1953 года объявили о смерти Сталина, траурная музыка из репродукторов звучала по всему городу. Люди на улицах плакали. Моя мать поспешно тащила меня домой: она не могла сдержать радости и боялась выразить её на людях. Моя мать всегда была политически откровенной, порой до безрассудства. Было опасно доверять даже своим собственным детям: поощрялось на своих родителей доносить — и некоторые делали это. Один из них, мальчик по имени Павлик Морозов, был национальным героем.

В течение нескольких месяцев многие узники ГУЛАГа были освобождены досрочно, в их числе и мой отец. Я вспоминаю, как моя мать упала в объятия худого как скелет незнакомца на железнодорожной платформе в Риге. Мне было шесть лет и я не помнил отца. И только тогда я узнал, что «ящик» был лагерем, и что это означало. Это было моё первое проникновение в истинную природу государства, в котором мы жили. Много лет спустя моя мать вспоминала, что тогда её напугал мой резкий приступ гнева, когда я закричал: «Так вот что такое на самом деле Советский Союз!»

Вскоре жизнь вошла в нормальное русло. Вырастая, я не имел иллюзий относительно государства, в котором жил, и не был привязан к нему в патриотическом смысле. Более того, в определённом возрасте у меня развилось вполне отчётливое ощущение, что все моё советское существование было достойной сожаления случайностью рождения. Но на повседневном уровне я чувствовал себя вполне комфортно и «вошёл в общее русло». Я был принят в Московский университет и был на пути присоединения к академической элите. Но постепенно росло понимание того, что нет будущего в Советском Союзе, так же как нет будущего для Советского Союза.

И теперь я стоял на середине Арбата, зная, что последний источник сомнений устранён. Экзистенциальному решению теперь требовалось исполнение. Попытка покинуть страну требовала замысловатого плана — без гарантии успеха. Чтобы выбраться, я должен быть перехитрить советское государство. Я знал, что моим лобным долям придётся тяжело поработать в ближайшие месяцы.

«Рай для трудящихся» был спроектирован как мышеловка: войти в него было легче, чем из него выйти. Советские граждане не могли покидать страну по желанию даже временно. Разрешение выехать за границу в качестве туриста или по служебным обязанностям уже предполагало элитный статус. Семья целиком почти никогда не получала разрешения на совместное путешествие; всегда оставался заложник, чтобы предотвратить дезертирство. Эмиграция была ещё более трудной. До середины семидесятых о ней практически ничего не было слышно. Затем, как следствие разрядки и под давлением Конгресса США, была разрешена ограниченная эмиграция евреев, направляющихся в Израиль. Лимитируя эмиграцию таким образом, власти надеялись, что прецедент будет ограничен. В действительности же, выехав из страны, евреи были свободны направляться куда угодно, и многие, включая меня, выбрали Соединённые Штаты. Это породило ироничную ситуацию в истории России: быть евреем стало в каком-то смысле преимуществом. Я был членом этого неожиданно «привилегированного» меньшинства. В этом уникальном сочетании обстоятельств моё еврейство предоставило мне нечто большее, чем стимул, — оно стало средством передвижения для попытки выбраться. Как это часто бывает в жизни, отношение между стремлением и возможностью оказалось несколько кружным.

Предстояло преодолеть множество барьеров. Советское государство было жестоко прагматичным. Чем выше оно оценивало индивидуума, тем труднее ему было получить разрешение покинуть страну. Для выпускников элитных университетов шансы приближались к нулю. Как выпускник Московского государственного университета, этого Гарварда Востока, я был ценной собственностью государства. Люди, подобные мне, обычно не получали разрешения на эмиграцию. Рабовладельческая аналогия простиралась далее: даже если разрешение в принципе давалось, государство требовало выкуп, который определялся в зависимости от образовательного уровня человека. Мой выкуп был бы особенно непомерным.

Моя кандидатская диссертация была написана и переплетена; публичная защита была намечена через несколько месяцев. Было ясно, что я не мог подавать документы на выездную визу, все ещё находясь в Московском университете. Каждый, подающий документы на получение выездной визы, мгновенно превращался в персону нон-грата. Никто не разрешил бы мне защищать диссертацию при таких обстоятельствах. Я был бы немедленно исключён из университета.

Отложить подачу документов на выезд до завершения защиты представлялось логичным. Но, начав планировать свой побег, я понял, что научная степень поставит мои шансы под угрозу. Неохотно я пришёл к заключению, что должен каким-то образом саботировать собственную защиту. В терминах работы лобных долей, это был крайний случай подавления порыва к немедленному удовлетворению. Я должен был пожертвовать тем, к чему я стремился несколько лет, и что стало бы моим с полной гарантией через несколько месяцев. Но, с другой стороны, отложенное удовлетворение заключалось в возможности выехать из страны. В иерархии целей (установление приоритета целей — другая функция лобных долей) это была высшая цель.