Упирающаяся натура - [39]

Я сурковская пропаганда

Чем интеллигенция отличается от народа? Тем, что интеллигенция думает о народе (не важно, что), а народ об интеллигенции — нет.

Интеллигенция может, например, думать: «Ах, народ, там у него такая соломка! Хорошо с утречка, отряхивая плечиком молодецким…» А может, например, думать: «У-у-у, тёмное, стихийное, с вилами, с бычками в томате… Охотный Ряд, Черкизон!» И быть при этом хоть кем — хоть дворником, хоть истопником, хоть работником сельского хозяйства (бывает и «народная интеллигенция»). Критерий на всех один. Думаешь о народе, сволочь, значит, ты интеллигенция. Не думаешь, гад, — значит, народ.

Ещё интеллигенция думает о себе: «Чем интеллигенция отличается от народа?..» А народ о себе не думает. Поэтому у него выходит ходить. Принцип сороконожки. Думающий о себе народ перестаёт быть народом.

Недаром в народе говорят с осуждением: «Слишком много думает о себе…» Или: «Воображала!» Или с оттенком пренебрежения: «Подумаешь!..» И когда советуют: «Не думай о себе — думай о людях», — это не значит, что надо думать, а значит, что нужно думать о том, что люди СКАЖУТ. Сказать — это очень часто уже поступок, а думать — никогда не поступок, нет…

Известно: что показывают по телевизору, то исчезает из жизни. При социализме показывали надои, при капитализме — веселье. Книжки пользуются популярностью тоже такие, в которых описано то, что из жизни уже исчезло, потому что, если описывается то, что ещё не исчезло, нам это кажется либо неважным, либо неправдоподобным (такой эффект восприятия называется «аберрация близости»).

Всё это происходит оттого, что между рефлексией и поступком пролегает пропасть. Помните статью И.С. Тургенева «Гамлет и Дон-Кихот»? Гамлет много размышлял и ничего не мог поделать; делать что-либо ему было тошно, скучно. Дон-Кихот не раздумывая бросался в бой, но результаты его поступков оказывались плачевны, потому что голову включать он обычая не имеет.

Из обдумывания пропасти между бытием и обдумыванием выросли со временем такие штуки, как постструктурализм, деконструктивизм и постмодернизм. И хотя считаются они изобретениями преимущественно французскими, начало им положили русские писатели. Кроме Тургенева, вспомним Лермонтова, чей Печорин говорил: «Жизнь свою я прожил в уме, и мне стало скучно и гадко, как тому, кто читает дурное подражание хорошо известной ему книги» (цитирую по памяти, извините).

А ещё были Гоголь, Толстой, Розанов… Не даром же интеллигенция, как и водка, по умолчанию — русская.

Вот революция — та французская, да. На её примере (как и на примере любой из русских) можно проследить следующую закономерность: «Учредительное собрание — Якобинская диктатура — Термидорианский Конвент». Или: «Февральская — Октябрьская — Проклятый Сталин». Или: «Перестройка — Реформы — Стабильность».

Когда революция начинается, интеллигенция играет главную роль. И поскольку она умная, рефлексирующая и совестливая, всё происходящее кажется поначалу очень лучезарным и правильным. Но между проектом и воплощением, как между означаемым и означающим в постструктурализме, оказывается пропасть. То, что начиналось хорошо, продолжается очень плохо, а заканчивается — попытками разгрести обломки и сохранить хоть что-то.

Причём, интеллигенция этими попытками, как правило, недовольна. Она-то помнит, как задумано было! И, по обычаю своему выдавать то, что происходит у неё в голове, за то, что происходит на самом деле, сначала (когда всё уже очень плохо — нет хлеба и мебель жгут), считает, что это вот так неожиданно, но исторически справедливо осуществляется её задумка, а потом — оплакивает «предательство идеалов».

И всё же исторический опыт накапливается. Колесо сансары вертится неизменно, но что-то там наматывается на него. Смотрите:

Постструктурализм: «Адекватно реализовать задуманное невозможно». (Ленин и крах Мировой революции.)

Деконструктивизм: «Реализация зависит не от объективных законов, а от субъективного произвола делателя». (Сталин и Предательство Идеалов.)

Постмодернизм: «Надо не делать, а делать вид». (В. Ю. Сурков.)

Последний тезис снимает актуальность первых двух. Как уже неоднократно (надеюсь) было замечено, сурковская эпоха в российской общественной жизни была полным и, хочется надеяться, окончательным (в том смысле, что продолжения не будет) торжеством постмодерна в отдельно взятой стране. Вместо общественной жизни — симулякр общественной жизни. Означающее, которое со всем усердием означает то, чего нет. Нет никаких «наших», нет никаких «правых сил», никакого «парламента», никакого «президента», в конце концов. Но они обозначены, а значит, как бы есть, и душа спокойна.

Неприятность заключается в том, что постмодернизм (как и коммунзим, как и «Конец истории») — явление из разряда «вершинных». Он ни к чему не ведёт, потому что им всё заканчивается. По самой природе своей постмодернизм не может ответить на вопрос «что будет дальше». Ну что, в самом деле, может быть после Суркова? Только назад в пещеры, обратно к политической борьбе с непредсказуемым результатом и Нестабильности… А значит, предусмотреть это самое «дальше» и принять против него предупредительные меры постмодернизм тоже не может. Поэтому так быстро заканчивается.