Упадок и разрушение Британской империи, 1781–1997 - [385]

.

Когда часы пробили полночь, «Юнион Джек» спустили, подняв флаг с желтыми звездами. Полиция Гонконга сорвала королевские знаки отличия с формы, сменив их на коммунистические значки. Группа сопровождения губернатора поднялась на борт «Британии», где оркестр Королевской морской пехоты играл «Правь, Британия!» и «Земля надежды и славы».

Королевская яхта, которая теперь выглядела старой и хрупкой, отравилась в свое последнее плавание. Для большинства британцев это был символ исчезнувшей эпохи[3662]. Но для принца Чарльза яхта считалась любимой эмблемой британского престижа. Ее кончина, которая добавлялась к потере «последнего драгоценного камня в британской короне»[3663], а также распад имперской монархии наполняли его раздражением и грустью[3664].

«Британия» исчезла во мгле через сто лет после празднования бриллиантового юбилея (шестидесяти лет на троне) королевы Виктории. На этом апогее империи, каким его считали многие, Киплинг предупреждал: власть и пальма первенства уходят от Британии в отдельных районах. Он же убеждал американцев возложить на себя «бремя белого человека». Размышляя над теперешней кончиной Британской империи (если не считать разбросанные в разных местах скалы и маленькие острова с населением менее 200 000 человек), и становлением США в качестве наследника Рима, «Нью-Йорк Таймс» процитировала знаменитые строчки Киплинга:

…Вся наша вчерашняя помпезность —

Там, где Вавилон и Ниневия!

Множились эпитафии и некрологи. Для некоторых комментаторов передача Гонконга с 37 миллиардами фунтов стерлингов в резервах и населением с более высоким доходом на душу населения, чем в Соединенном Королевстве, стала завершающей местью за британское колониальное правление. Другие считали: никакой другой конец не походил бы для империи лучше, чем лицемерная сдача шести миллионов человек на милость самой чудовищной деспотии на Земле.

Появившиеся сразу же суждения историков, как и более поздние, были разнообразны в расстановке акцентов. Некоторые окрашивались ностальгией по имперской славе, другие негодовали из-за имперских преступлений. Третьи отражали влияние империи на послевоенное британское общество. Например, мнения сталкивались из-за иммиграции в Содружество. Либералы вроде Ральфа Дарендорфа верили, что современная Британия, «как и древний Рим», обогащалась вливанием новой крови. Но многие выступали против чужеродного притока, а кое-кто разделял видение Эноха Пауэлла о «кровавой пене на Тибре»[3665].

Некоторые историки сразу же приписывали многое заслугам Британской империи: автотрассы, железные дороги, культуру, язык, свободу слова, хорошее управление, демократические институты, правление закона, спорт и идеал честной игры, веру в прогресс, либерализм и христианство, а также относительно бескровный конец империи, который можно считать «триумфом всего, что было лучшим в британской жизни»[3666]. По словам одного ученого, Британская империя была «силой добра, с которой никто не может сравниться в современном мире»[3667]. Западная Европа жила на наследие Рима, сказал он, а «наша империя оставляет после себя, по крайней мере, такое же богатое наследство всему миру».

Критики считали, что баланс империи сильно окрашен красным. С дебитной стороны стояли высокомерие, надменность, насилие, эксплуатация, шовинизм, расизм и авторитарность. В самом сердце находилось предательство цивилизованных ценностей, которые, по заявлениям британцев, они пытались поддерживать. Имперцы проповедовали свободу, но практиковали владычество, подчиняя чужие земли во имя все той же свободы. По словам одного не одобряющего Британскую империю журналиста, «большая часть мира, включая Гонконг, все же помнит нас, как вероломный и предательский Альбион, таково наследие империи, которая переживет нас всех»[3668].

Несомненно, лицемерие являлось неотъемлемой частью Британской империи, которая произносила красивые слова, чтобы скрыть то, что она все же полагается на использование силы. Как сказал Гиббон, в то время, как «поток варваров может пройти по земле, обширную империю может поддерживать утонченная и отлаженная система политики и подавления». В любом случае, одно верно: британская система, существовавшая более двух столетий, исчезла.

Она была продуктом временных обстоятельств, которые возникли после потери американских колоний — превосходства Королевского ВМФ, превращения мира в свою рабочую мастерскую, относительной слабости конкурирующих государств. Когда эти обстоятельства изменились, империя оказалась обречена. В любом случае, в ней жила бактерия ее собственного разрушения в форме преданности Бёрка борьбе за свободу личности, мысли и деятельности.

Ее уход был благом для новых независимых стран, поскольку, если повторить важнейший аргумент Гиббона, нет ничего «более противоречащего природе и разуму, чем удержание в подчинении удаленных стиран и иностранных народов против их склонностей и интересов»[3669].

Это было хорошо и для Британии, которой недоставало силы для выполнения своих заморских обязательств после 1945 г. Ей требовалось адаптироваться к своему заметно ослабевшему положению в мире. Но в Великобритании и в других местах на Земле эта империя — нечто большее, чем романтическое воспоминание. Она была воплощением реальных амбиций.