Униженные и оскорбленные - [61]

Был уже почти полдень. Первое, что я увидел, это протянутые в углу, на снурке, занавесы, купленные мною вчера. Распорядилась Елена и отмежевала себе в комнате особый уголок. Она сидела перед печкой и кипятила чайник. Заметив, что я проснулся, она весело улыбнулась и тотчас же подошла ко мне.

– Друг ты мой, – сказал я, взяв ее за руку, – ты целую ночь за мной смотрела. Я не знал, что ты такая добрая.

– А вы почему знаете, что я за вами смотрела; может быть, я всю ночь проспала? – спросила она, смотря на меня с добродушным и стыдливым лукавством и в то же время застенчиво краснея от своих слов.

– Я просыпался и видел все. Ты заснула только перед рассветом.

– Хотите чаю? – перебила она, как бы затрудняясь продолжать этот разговор, что бывает со всеми целомудренными и сурово честными сердцами, когда об них им же заговорят с похвалою.

– Хочу, – отвечал я. – Но обедала ли ты вчера?

– Не обедала, а ужинала. Дворник принес. Вы, впрочем, не разговаривайте, а лежите покойно: вы еще не совсем здоровы, – прибавила она, поднося мне чаю и садясь на мою постель.

– Какое лежите! До сумерек, впрочем, буду лежать, а там пойду со двора. Непременно надо, Леночка.

– Ну, уж и надо! К кому вы пойдете? Уж не к вчерашнему гостю?

– Нет, не к нему.

– Вот и хорошо, что не к нему. Это он вас расстроил вчера. Так к его дочери?

– А ты почему знаешь про его дочь?

– Я все вчера слышала, – отвечала она потупившись.

Лицо ее нахмурилось. Брови сдвинулись над глазами.

– Он дурной старик, – прибавила она потом.

– Разве ты знаешь его? Напротив, он очень добрый человек.

– Нет, нет; он злой; я слышала, – отвечала она с увлечением.

– Да что же ты слышала?

– Он свою дочь не хочет простить...

– Но он любит ее. Она перед ним виновата, а он об ней заботится, мучается.

– А зачем не прощает? Теперь как простит, дочь и не шла бы к нему.

– Как так? Почему же?

– Потому что он не стоит, чтоб его дочь любила, – отвечала она с жаром. – Пусть она уйдет от него навсегда и лучше пусть милостыню просит, а он пусть видит, что дочь просит милостыню, да мучается.

Глаза ее сверкали, щечки загорелись. «Верно, она неспроста так говорит», – подумал я про себя.

– Это вы меня к нему-то в дом хотели отдать? – прибавила она, помолчав.

– Да, Елена.

– Нет, я лучше в служанки наймусь.

– Ах, как не хорошо это все, что ты говоришь, Леночка. И какой вздор: ну к кому ты можешь наняться?

– Ко всякому мужику, – нетерпеливо отвечала она, все злее и более потупляясь. Она была приметно вспыльчива.

– Да мужику и не надо такой работницы, – сказал я усмехаясь.

– Ну к господам.

– С твоим ли характером жить у господ?

– С моим. – Чем более раздражалась она, тем отрывистее отвечала.

– Да ты не выдержишь.

– Выдержу. Меня будут бранить, а я буду нарочно молчать. Меня будут бить, а я буду все молчать, все молчать, пусть бьют, ни за что не заплачу. Им же хуже будет от злости, что я не плачу.

– Что ты, Елена! Сколько в тебе озлобления; и гордая ты какая! Много, знать, ты видала горя...

Я встал и подошел к моему большому столу. Елена осталась на диване, задумчиво смотря в землю, и пальчиками щипала покромку. Она молчала. «Рассердилась, что ли, она на мои слова?» – думал я.

Стоя у стола, я машинально развернул вчерашние книги, взятые мною для компиляции, и мало-помалу завлекся чтением. Со мной это часто случается: подойду, разверну книгу на минутку справиться и зачитаюсь так, что забуду все.

– Что вы тут все пишете? – с робкой улыбкой спросила Елена, тихонько подойдя к столу.

– А так, Леночка, всякую всячину. За это мне деньги дают.

– Просьбы?

– Нет, не просьбы. – И я объяснил ей сколько мог, что описываю разные истории про разных людей: из этого выходят книги, которые называются повестями и романами. Она слушала с большим любопытством.

– Что же, вы тут все правду описываете?

– Нет, выдумываю.

– Зачем же вы неправду пишете?

– А вот прочти, вот видишь, вот эту книжку; ты уж раз ее смотрела. Ты ведь умеешь читать?

– Умею.

– Ну вот и увидишь. Эту книжку я написал.

– Вы? прочту...

Ей что-то очень хотелось мне сказать, но она, очевидно, затруднялась и была в большом волнении. Под ее вопросами что-то крылось.

– А вам много за это платят? – спросила она, наконец.

– Да как случится. Иногда много, а иногда и ничего нет, потому что работа не работается. Эта работа трудная, Леночка.

– Так вы не богатый?

– Нет, не богатый.

– Так я буду работать и вам помогать...

Она быстро взглянула на меня, вспыхнула, опустила глаза и, ступив ко мне два шага, вдруг обхватила меня обеими руками, а лицом крепко-крепко прижалась к моей груди. Я с изумлением смотрел на нее.

– Я вас люблю... я не гордая, – проговорила она. – Вы сказали вчера, что я гордая. Нет, нет... я не такая... я вас люблю. Вы только один меня любите...

Но уже слезы задушали ее. Минуту спустя они вырвались из ее груди с такою силою, как вчера во время припадка. Она упала передо мной на колени, целовала мои руки, ноги...

– Вы любите меня!.. – повторяла она, – вы только один, один!..

Она судорожно сжимала мои колени своими руками. Все чувство ее, сдерживаемое столько времени, вдруг разом вырвалось наружу в неудержимом порыве, и мне стало понятно это странное упорство сердца, целомудренно таящего себя до времени и тем упорнее, тем суровее, чем сильнее потребность излить себя, высказаться, и все это до того неизбежного порыва, когда все существо вдруг до самозабвения отдается этой потребности любви, благодарности, ласкам, слезам...