Унция или Драгоценное Ничто - [15]
Октавиан, которого Унция так разыскивала, был далеко от Родного острова, в портовом городе Европы, куда попал буквально по милости опекунского совета. А произошло следующее: когда они с принцессой пробовали радугу, один её конец приклеился к его щеке, а другой так и остался в уголке рта новой подружки. И, когда посыльный вернулся на кухню, повара и поварихи тут же его обступили, рассматривая радужный блеск, сочившийся прямо из кожи. А поскольку еда для главных опекунов осталась на огне без присмотра, она побродила, да и сбежала, лишив всех важных персон ужина.
Сначала мальчика, как и взрослых, виновных в саботаже, хотели бросить со скалы акулам-людоедам, но вняв мольбам матери, лучшей в городе поварихи, заменили казнь ссылкой и посадили на первый корабль, уходивший с острова.
Когда судно отчалило, люди вокруг увидели прозрачную, мерцающую радугу, растянувшуюся над заливом. Один её конец, пронзая палубу, исчезал в трюме корабля, а другой скрывался в амбразуре Зелёной башни.
Сам Октавиан не задавался вопросом, отчего в помещении, где нет ни одного иллюминатора, так светло. При этом он постоянно думал о золотоволосой девочке с радужной улыбкой.
Вообще, относя принцессе обед, он понятия не имел, кому его несёт. Семья старого тромбониста была одной из тех немногих семей в городе, где посещение музея с живым экспонатом считали настоящим позором. Ни мама Амма, ни отец Гракх, ни сёстры Прима, Секунда, Терция, Кварта, Квинта, Секста и Септима, ни сам Октавиан не знали, как выглядит дочь Королевы-Соловья, а то что видели её ещё до революции, так она успела измениться до неузнаваемости. На кухне же просто говорили: «еда для Ничто». А если кто-то и догадывался, что это за «Ничто», то не распространялся – кому из поваров самому охота стать обедом.
Пока корабль путешествовал по океану, радуга то появлялась, то исчезала, и тогда ко внутренней озарённости Октавиана примешивалась печаль, что гармония в семье нарушена, и неизвестно, удастся ли её восстановить, ведь ссылку объявили пожизненную. Но, помня слова отца, что мир – это бесконечный сияющий тромбон, с рождения настроенный на лучшее, он не падал духом.
Вообще для своего возраста мальчик многое знал и умел, и даже разработал собственные теории в музыке и кулинарии. Так, говоря Унции, что её каша созвучна свирели, он не выдумал это на ходу. Ему, половину времени проводившему в музыкальной лавочке отца, а другую – на кухне матери, давно стало ясно, что любая пища имеет свою тональность и особое звучание, которому, в свою очередь, соответствует определённый музыкальный инструмент. Так, к кукурузе подходила именно пастушья свирель.
К нотному письму также имелся свой, оригинальный подход. Например, горошины чёрного перца обозначали стаккато и заставляли есть отрывисто, а дольки чеснока, хоть снаружи и походили на бемоли, на деле играли роль диезов, поскольку не понижали, а повышали градус и остроту пищи.
Конечно, с этим можно было поспорить, но сам Октавиан, установив такие необычные связи, был им верен, как химик периодической таблице.
Пропадая то на кухне, то в лавочке, куда иностранные матросы, жаждая новых приключений, сдавали банджо, горны, коломбины, губные гармошки и многое другое, он к каждому инструменту подбирал свой кулинарный ингредиент. Запомнив какой-то вкус, опрометью мчался к отцу в лавочку и играл на всём подряд, пока не отыскивал созвучное устройство.
В магазинчике Гракха обитали подержанные инструменты, которые уже знали достаточно разной музыки и могли научить ей кого угодно. А любой опытный музыкант подтвердит, что старое фортепиано само играет впереди нот, подсказывая, на какие клавиши нажимать, что новорожденному пианино, только приехавшему с мебельной фабрики, и не снилось.
В лавочке были также ноты, за долгие годы сотни раз переселившиеся в голоса и пальцы музыкантов и знавшие, как это правильно делать. На полях партитур имелись пометки, приписанные от руки и сообщавшие массу полезного. Так, из клавира церковной мессы хористам можно было узнать, что надо пить, чтобы петь, а не спать на таком-то такте этой самой мессы. Тут же прилагались и пятна, бодрившие не хуже крепкого кофе.
Ещё по пути в Европу Октавиан решил, что будет делать, и, как только судно пришвартовалось, направился в первый портовый ресторан, где звучала живая музыка. Некоторое время он стоял под окнами, слушая и заодно определяя, что в заведении подают, а потом подошёл к сцене и улыбнулся. Дальше произошло то, что должно было произойти: вечер озарился радужным светом, музыканты стали слушателями, а в ресторанчик-«фонарь» набежало столько посетителей, что не всем хватило места.
Ночевать герою вечера разрешили прямо в кухне, и, проснувшись рядом с духовыми шкафами и плитами, он показал себя и в этой, не менее выразительной области. А поскольку сын поварихи и музыканта не только слышал, как звучит еда, но и мог делать так, чтобы это слышали другие, то у него появилось сразу две работы. Вечерами он играл в ансамбле, а днём занимался готовкой.
Сначала подростку доверили символическое количество продуктов и специй, но даже настороженное ожидание, словно клубы пара, заполонившее кухню, ничего не расстроило. Уже через неделю клиентура увеличилась вдвое, ещё через неделю – вчетверо, а скоро невозможно было рассадить всех желающих, и пришлось срочно подыскивать новое помещение, благо, средства на это появились.
