Умирая в себе. Книга черепов - [5]

– А если я скажу твоим родителям, что для тебя полезно было бы иметь брата или сестру? – спрашивает он, на этот раз без улыбки.

– Не знаю. – Эту мысль я нащупал в твоей голове, доктор. А теперь я хочу уйти. Больше не буду говорить с тобой. – Послушай, а ты ведь не Гиттнер на самом деле. Нет у тебя никаких «н». Хайль!

Глава 3

Я никогда не мог передавать свои мысли другим, даже когда моя сила была максимальной. Я не мог транслировать, мог только принимать. Может быть, другие люди способны передавать мысли даже тем, у кого нет этого дара, но я к таким не принадлежу. Я приговорен к тому, чтобы быть злым уродом, слухачом, шпионом. Старая английская пословица гласит: «То, что в щелку видно, для тебя обидно». Да, это так. В те годы я хотел откровенно общаться с людьми и пролил немало пота, чтобы внедрить в них свои мысли. Сидел в классной комнате, уставившись на затылок одной девочки, и натужно думал: «Алло, Энни, это Дэвид Селиг зовет тебя, ты слышишь? Ты слышишь? Я люблю тебя, Энни. Точка. Перехожу на прием». Но Энни не услышала меня, ни разу, мысли в ее головке текли, как в ленивой реке, ничуть не потревоженные существованием Дэвида Селига.

Моя сила проявляет себя самыми различными способами. Я никогда не мог контролировать ее полностью, умел только снижать интенсивность приема и улучшать настройку. Чаще я принимал поверхностные мысли, которые человек готов был высказать. Они и приходили ко мне в разговорной манере, словесной, только тон был иной, не в точности соответствовал голосу. Не помню, чтобы когда-нибудь, даже в детстве, я спутал сказанное вслух или произнесенное мысленно. Это умение читать поверхностные мысли никогда меня не подводило. Я и сейчас почти безотказно принимаю слова, особенно у тех, кто репетирует про себя то, что намерен сказать вслух.

Я могу также, до некоторой степени, воспринимать сиюминутные желания: например, желание нанести удар в челюсть. Узнаю я это по-разному. Могу воспринять точное словесное утверждение: «Я сейчас двину правой ему в челюсть» или же, если сила моя в этот день работает на глубоком уровне, улавливаю серию безмолвных инструкций мускулам, чтобы они за долю секунды подняли правую руку и нанесли короткий удар. Назовите это, если хотите, телепатическим языком тела на волновом уровне.

И еще одна моя способность, которая проявляется отнюдь не каждый раз. Я могу уловить тональность самых глубоких пластов мозга, где, вероятно, обитает душа. Сознание там погружено в туманный раствор нечеткого подсознания. Здесь прячутся надежды, страхи, склонности, стремления, страсти, воспоминания, философские позиции, моральные правила, голод, печаль, весь багаж событий и отношений, который и определяет личность. Обычно некоторые из этих ран сердечных доходят до меня и при самом поверхностном ментальном контакте; даже разговаривая, я не могу удержаться, чтобы не заглянуть внутрь и не получить информацию о колорите души. Но иногда я закидывал свой невод в самую глубь, исследовал личность в целом. В этом есть какое-то особенное наслаждение. Электрический разряд контакта. Соединенный, конечно, с неясным болезненным чувством вины за подсматривание. К счастью, душа говорит на универсальном языке. Заглянув, скажем, в мозг миссис Эсперансы Домингес, я услышал бормотанье по-испански и, собственно говоря, не узнал, о чем она думает словами, поскольку я плохо понимаю испанский. Но, забираясь в душу поглубже, я получаю о ней полное представление. Мозг может думать на испанском, баскском, венгерском или финском, но душа изъясняется на бессловесном языке, понятном трусливо подглядывающему монстру.

Впрочем, не имеет значения. Сейчас это все от меня уходит.

Глава 4

Пол. Ф. Бруна

Общ. Лит. 18. Проф. Шмитц

15 октября 1976

Романы Кафки

В кошмарном мире «Процесса» и «Замка» четко обрисована только центральная фигура, многозначительно обозначенная инициалом «К», приговоренная к неизбежной казни. Все остальное неясно и похоже на сон: комнаты замка превращаются в дома, таинственные стражи пожирают завтраки, человек, которого называют Сордини, на самом деле Сортини. Главное, однако, бесспорно: К. потерпит поражение в своих попытках добиться помилования.

У обоих романов одна и та же тема и приблизительно одинаковая структура. В обоих К. пытается добиться снисхождения и в конце концов приходит к осознанию, что в этом ему отказано («Замок» не закончен, но его развязка не вызывает сомнения). Кафка подводит своих героев к борьбе с обстоятельствами по-разному. В «Процессе» Иосиф К. пассивен, к действию его побуждает неожиданное появление двух стражей; в «Замке» К. сперва изображен как активный персонаж, он самостоятельно предпринимает попытки добраться до таинственного замка, но активность изменяет ему, и он становится таким же пассивным, как Иосиф К. Различие в том, что «Процесс» начинается на более ранней стадии развития, «Замок» же следует древнему правилу «in media res»[4], здесь К. уже приглашен в Замок.

В обеих книгах происходит стремительная завязка. Иосиф К. арестован на первой же странице «Процесса», а его двойник появляется как бы на последней ступени на пути к Замку. Оба стремятся к своим целям (в «Замке» нужно просто добраться до вершины холма, в «Процессе» – сначала понять суть обвинения, а затем, отчаявшись получить ответ, все же добиться оправдания). Но в действительности каждый шаг уводит героев все дальше от цели. «Процесс» достигает кульминации в чудесной сцене в соборе, возможно, самой страшной и простой в творчестве Кафки, в которой Иосифу К. дают понять, что он виновен и никогда не будет помилован; последующая глава, описывающая казнь К., – не более чем нисходящее добавление. В «Замке», менее законченном, чем «Процесс», нет эпизода, аналогичного сцене в соборе (может быть, Кафка не сумел создать его), этот роман с художественной точки зрения удовлетворяет нас меньше, чем короткий, более энергичный, крепче, если можно так выразиться, сбитый «Процесс».