Умереть молодым - [8]

– Где Виктор? – ревниво спрашивает Кеппи. – Почему не пришел?

– Он не очень здоров, – объясняю я. Не помню, известно ли Кеппи, насколько серьезно болен Виктор. Я уже запуталась: кто в курсе дела, кто догадывается, а кто пребывает в неведении. Виктор переехал в Халл, чтобы не привлекать к себе внимания. И до недавних пор ему это удавалось. Но он не учел, что у постоянных жителей такого маленького городка, как Халл, свои невинные забавы. Человек вроде Виктора возбуждает огромный интерес, порождает множество сплетен. А когда Виктор в ударе, он каждому встречному-поперечному рассказывает о том, что живет в постоянном ожидании смерти, что сам стремится к ней всей душой. Не знаю только, говорил ли он об этом Кеппи. Ошибаться мне ни в коем случае нельзя. Возможно, Кеппи уже известно, насколько серьезно болен Виктор, – но, черт его знает, так ли это, а самой рассказывать ему об этом не хочется.

– Когда он был здесь в последний раз, то говорил, что не очень хорошо себя чувствует, – продолжал Кеппи. – Жаль. Мне его не хватает. Он великолепный рассказчик, прямо-таки гениальный.

Гордон кивает в знак согласия, запихивая в рот последний кусок тоста. Он внимательно прислушивается к словам Кеппи, а меня вдруг охватывает чувство гордости, как молодую мамашу, которой воспитательница детского сада рассказывает в присутствии ее мужа, какой замечательный у них ребенок.

– Так вот, в последний раз Виктор говорил нам об узниках немецких концлагерей: как там мучили людей, кто за это в ответе, как их травили в газовых камерах, а потом просто сваливали в ямы тела, – рассказывает нам Кеппи.

Я смотрю на Гордона: тот перестал жевать.

– У Виктора пунктик на этот счет: изучает разные виды казней, пыток, кто как умирает, – объясняю я. Но Кеппи гнет свою линию:

– Виктор говорил, что лагери эти напоминали свинарники, и евреям не давали ни воды, ни лекарств, ни пищи, избивали их до полусмерти.

– Все так и было, Кеппи, это общеизвестные факты, – прерывает его Гордон.

– Да, но Виктор-то знает об этом в тысячу раз больше. Называет все это по-немецки. Может объяснить, чем один лагерь отличался от другого: Треблинка от Аушвица.

– Вам надо бы записывать за ним, Кеп, – говорит Гордон.

Кеппи сидит выпрямившись. Засунув руку под фартук, достает из нагрудного кармана рубашки шариковую ручку.

– Я тут кой-чем подзанялся, пока Виктора не было. Хочу узнать, что он думает об этой вот книге, я ее прочитал, – про военных преступников. Как Виктор считает, что нам делать с этими военными преступниками? – спрашивает меня Кеппи.

– Понятия не имею, – отвечаю я.

– Он профессор, что ли? – продолжает допытываться Кеппи.

– Нет, – объясняю ему, – Виктор – не профессор. Он даже степени не получил. Ушел с пятого курса, занялся философией – когда решил бросить химиотерапию.

– А он вам рассказывал, как все евреи объединились?

– Нет, – говорю я.

На самом деле от Виктора я слышала прямо противоположное. Он рассказывал, что во многих лагерях смерти узники воровали у эсэсовских офицеров отдельные предметы их обмундирования и мастерили себе из них одежду. А потом начинали и вести себя как эсэсовцы: отдавали приказы, поносили иудаизм, даже избивали своих товарищей по несчастью. Так продолжалось до тех пор, пока настоящие эсэсовцы не поймали их с поличным, после чего последовала жестокая расправа за насмешки над немецкими офицерами. Виктор поведал мне эту историю в тот день, когда прекратил принимать лекарства; ему было ужасно плохо, целый день его тошнило. Его рвало в моей машине, в ванной, в кровати. Он рассказывал мне об этом, а я готовила себе на обед суп из консервов, и он говорил, что его тошнит от одного запаха этого супа.

– Так вот, послушайте, что случилось, – продолжает Кеппи. – Даже когда у евреев не было ни еды, ни питьевой воды, нечем было помыться, нечем перевязать раны, – даже посреди этого кромешного ада они делились друг с другом всем, чем могли. Отдавали, например, товарищу половину своей пайки или последнюю сигарету. Виктор рассказывал, что иногда более сильный работал за слабого, что матери, потерявшие детей, кормили грудью мужчину, который был так болен, что не мог есть грубую пищу.

– А вот этому не верю, – прерывает его Гордон, – готов держать пари, что у них и молока-то не было: уж слишком плохо они сами питались.

– Да что ты знаешь? Мастеришь там свои штуковины, – обиженно возражает Кеппи. – Замолчи и пей свой кофе. Виктор – гений. Передайте, милочка, ему мои слова, – обращается он ко мне.

Нам с Гордоном неловко.

– Не мастерю я ни «побрякушек», ни «штуковин». Мы производим игровые автоматы, – говорит Гордон.

Кеппи наклоняется к нам, его тень закрывает почти весь наш столик.

– Они делились между собой последним, все вместе страдали. А мы сейчас? Мы же пальцем не пошевелим ради ближнего, разве я не прав? Валяемся на пляже от восхода до заката, – вот и вся наша жизнь.

– Ты, видно, решил прочитать нам проповедь? – спрашивает Гордон. Но Кеппи не обращает на него внимания, он оседлал своего конька и не в силах остановиться.

– Всем нам будет хана, – говорит он. – Знаете, почему? Виктор объяснил нам кое-что, он рассказал, что никто, ни один человек из находившихся в лагере, не выжил в одиночку, без чьей-то помощи. Забота о своих товарищах была так же необходима людям, как еда, вода, лекарства или Бог. Виктор сказал: «Борьба за выживание – коллективный акт». – Для убедительности Кеппи стучит пальцем по столу. Будь он судьей, так замучил бы назидательскими указаниями и при каждом удобном случае пускал бы в ход судейский молоток.