Умереть молодым - [11]

– Серьезно? – многозначительно спрашивает Гордон.

– Наверное, нет. – Я напряженно всматриваюсь вдаль. И тут до меня доходит, что неясные тени на горизонте – очертания домов, мы приближаемся к Бостону.

– Ты не уверена?

– Наверняка я не беременна, Гордон, успокойся.

– Хилари, вы с Виктором занимаетесь сексом? – Гордон так низко склоняется ко мне, что, кажется, вот-вот поцелует. Но выражение его лица серьезно и многозначительно. Представляю Гордона гинекологом, на нем халат, на шее болтается стетоскоп, над головой висит полка с пластиковыми моделями женских половых органов.

– Да, – отвечаю ему, – конечно.

– И ты не пользуешься никакими предохранительными средствами?

– Да нет, честно говоря, нет. Видишь ли, у меня свой взгляд на такие вещи, как рождение или смерть, наверное, несколько отличающийся от общепринятого. По-моему, такие вещи происходят независимо от нашей воли, – говорю я. Это, конечно, только часть правды; мне тошно думать о предохранительных средствах. Надо знать, каким бывает Виктор в те минуты, когда он занимается любовью. Это не Виктор. Это другой человек, которого я могла бы полюбить на всю жизнь. Виктор может заниматься любовью только тогда, когда его переполняет любовь, он не может переспать просто так или по какой-то там причине. Я встречалась с людьми, для которых переспать с кем попало – все равно, что слегка перекусить между обедом и ужином. У Виктора нет сил, чтобы заниматься сексом. Другие разжигают похоть, глядя в зеркало на свое обнаженное тело, совокупляющееся с другим, затевая любовные игры, добровольно или принудительно контролируя свое тело, – все эти уловки не пробуждают у Виктора желания любить. Виктор с удовольствием рассуждает о любовных играх, но его плоть подчиняется не тем законам, что голова. Плоть подчиняется власти чего-то другого, нежного и сокровенного, – души Виктора, и каждый раз, соприкасаясь с ней, я испытываю безграничную радость. Как же могу я при встрече с таким другом напоминать нам обоим, что у меня впереди еще целая жизнь, и принимать меры предосторожности, чтобы воспрепятствовать зарождению другой жизни, которую он может оставить взамен своей?

– Пойду на нос, – говорю я, – хочу посмотреть, как подплываем к Бостону.

Пробираясь между рядами кресел, представляю себе, как выглядит эта мокрая серая палуба летом, когда на ней толпятся ребята в шортах и просторных гавайских рубашках, девушки в топиках и дети в солнечных очках, сползающих на нос. Облокотившись на поручни, всматриваюсь вдаль. Океан мощными толчками вздымает к небу водяные горы и бросает их в бездонные провалы. Обертка от шоколадки скользит по гребню волны, и меня это почему-то радует. Сквозь завывания ветра и монотонный шум двигателей над палубой парома слышу шаги Гордона; приближение его столь же неотвратимо, как прибытие в Бостон нашего парома. Гордон останавливается рядом со мной и сосредоточенно рассматривает что-то, как будто мысленно измеряет расстояние между паромом и множеством маленьких островков, которые отмечают вход в гавань. Представляю себе, что еду на этом пароме мимо тех островков, наблюдая, как под тонким слоем пенящейся воды распускают свои щупальцы медузы. Сколько раз, грезя наяву, представляла я свое прибытие в Бостон, прислушивалась к глухому звуку своих шагов по пирсу, проходила по причалу мимо рекламы, приглашающей принять участие в морском путешествии. Когда у нас с Виктором выдавалась особенно плохая неделя, когда он был настолько болен, что не вставал с постели, или когда мы часто ссорились, или когда выходила из строя машина, и мне не оставалось ничего другого, кроме как любоваться мокрым снегом, падающим за окном да прислушиваться к порывам ледяного ветра, дующего с океана, – я часто мечтала, как чудесно было бы просто подняться на борт парома и уехать. Когда до меня доносились глухие гудки парома, возвещавшие о его отправлении, мне казалось, что они обращены и ко мне, что я тоже могла бы тайком удрать в Бостон, – так рыбка исчезает в зарослях кораллов, вильнув на прощание хвостиком. Взять да уехать. А сейчас стою на борту парома, наблюдаю, как вода стремительно проносится под его прочным корпусом, как чайки неподвижно парят в воздухе, звенящем от гула ветра, – и во мне угасает последняя нота звучавшей так долго симфонии.

– Я сказал что-то не так? – спрашивает Гордон.

– Нет, конечно, нет, – успокаиваю его. – Что ты мог сказать не так?

Конечно, сказал, а разве могло быть иначе? Ведь я нахожусь под гипнотическим влиянием слов Виктора, а не Гордона. Все мои мысли и чувства подчинены тем отношениям, которые существуют между Виктором и мной, Гордону там нет места. Хочу внимать только тому голосу, который еле слышно звучит по ночам в комнате на чердаке, голосу, оставшемуся там, позади. Я так остро ощущаю сейчас отсутствие человека, находящегося в эту минуту далеко от меня, в городке, который, как мне кажется, – а честно говоря, так оно и есть, – я ненавижу. Гордон – рядом, в молчаливом ожидании. Я настолько выбита из колеи, что воспринимаю Гордона как совершенно незнакомого и чужого мне человека. Я – как иностранец на железнодорожной станции, который чувствует себя потерянным и одиноким в толпе суетливо спешащих по своим делам людей. Да, сейчас я приближаюсь к Бостону, скоро увижу знакомые места, поброжу по улицам, которые имеют не только историческую ценность для всей нации, но с некоторыми у меня связаны свои, глубоко личные истории. Однако все совсем не так, как мне представлялось в мечтах. Знакомые мне улицы теперь принадлежат другим; Фридом Трейл – это ряды магазинов и государственных учреждений, но кто вспоминает об отце-основателе