Умереть и воскреснуть, или Последний и-чу - [37]

А сейчас — особо. Если найдется на кого свалить все кедринские беды, это сделают непременно и с большим шумом. Возможно, не обойдется и без губернских эмиссаров, мечтающих сделать карьеру, а значит, жаждущих крови. Города им не жаль — уедут, закончив командировку, и не вспомнят никогда. А тут потом хоть трава не расти… — Посмотрел на наши мрачные лица, и ему сразу стало легче. — Не играйте на руку мерзавцам. А я уж в свою очередь тоже постараюсь… — Инспектор не договорил.

— Мать честная! Это что такое?! — воскликнул детектив, осматривавший дом снаружи. — Идите сюда! Скорей!

Мы гурьбой вывалили из дверей и скатились по парадной лестнице. Долговязый «лис» махал нам рукой. На оконном стекле кухни обнаружились борозды — словно кто-то алмазными резцами цапанул. У меня ледяной клешней перехватило горло, так что минуту было не вздохнуть. Отец, прищурившись зачем-то, разглядывал оставленный ночным гостем след.

— Что скажете, мастер? — с любопытством в голосе осведомился господин Бобров.

— Если бы я не знал, что активный вервольф мертв, я бы решил… — Отец не договорил, с тревогой глядя на меня.

— Неужто еще один?.. — только и смог выдавить я из себя.

Глава девятая Поцелуй Милены

Ночью я долго не мог заснуть — ворочался с боку на бок, мял подушку так и этак, все равно голову было не примостить. Впору выпить сонного настоя или читать самозаговор, пока не отключусь. Да вот тошно мне вдруг стало от этих наших штучек. Хотелось быть как все нормальные люди. Самому управлять своим организмом, не превращая его в оружие, которое, с одной стороны, может пулять аж на десять верст, а с другой — без смазки и порохового заряда чихнуть не способно.

Прошедший день был просто безумным — но не потому, что в доме копошились чужие люди, а телефон беспрерывно звонил. Главное — наша привычная, устоявшаяся жизнь полетела ко всем чертям. И пока семья не поняла, не прочувствовала, какова будет ее новая жизнь, не приспособилась к ней, у всех Пришвиных от мала до велика земля уходила из-под ног, небо стало с овчинку и даже голоса как будто скрежетали напильником по жести.

Родовое гнездо Пришвиных было испоганено, и меня обуревало одно желание — отомстить, что бы там ни говорил наш доброхот Бобров. Убил бы, убил своими руками! Только бы дотянуться!..

Я ходил по дому мрачный, отец — с отрешенным лицом, мать — с озабоченным. Ей пришлось успокаивать всех по очереди — от захандрившего деда до хнычущего шестилетнего Андрюши, который не хуже взрослых ощущал воцарившийся в доме бедлам. И надо было вести хозяйство, как будто ничего не случилось, — жизнь продолжается, все хотят пить-есть, жить в чистоте и порядке.

…Душно мне было сейчас в четырех стенах, больно. Порушенный, поруганный мой дом напоминал о ненадежности, шаткости, хрупкости всего того, что целых семнадцать лет мне представлялось незыблемым, вековечным.

Ноябрьская ночь была длинной, и порой начинало казаться, что не будет ей конца: холодное солнце примерзло к ледникам Западного Саяна и больше не вылезет из-за верхушек реликтовых елей Заречья. Спасительное забытье пришло только под утро. Поглотило меня, опуская на усыпанное ракушками и поросшее гирляндами водорослей морское дно, где мертвы звуки и вечен покой, и тут же приснился странный сон.

Меня обнимала покойница. Она была белее первого снега и горела Снегиревым румянцем. Она была холодна, как костенеющий подо льдом родник, и жарка, точно раскаленная печка. Каждый миг она была другая. Я понимал, что это неправильно. Так не бывает с мертвыми. Они обязаны быть бестелесными, почти прозрачными, если уж умудряются просочиться в наш мир. Недаром же их мир тонок. И все же она была живее меня, живее всех в этом доме. Она не высасывала по-вампирьи жизненные соки, а вливала их в меня, и сила моя крепла. Я по-прежнему был неподвижен, но я чувствовал, я думал, я дышал.

Это была Милена. Кто же еще? Ее дух витал в моей комнате, он держал меня в объятиях, не отпуская ни на миг. И еще… Кажется, она что-то шептала. Как ни напрягал слух, я не слышал Милену, ведь по-прежнему был под водой. Губы ее шевелились беззвучно.

Уже утром, за завтраком, я вспомнил несколько ее фраз: «Любимый, оставь дома железо, возьми с собой дерево…»; «Любимый, не поднимай глаз, иди на ощупь…»; «Не бей его, не толкай и только говори, говори…».

В полдень отцу позвонили, и он, помрачнев больше прежнего, собрал взрослых в покореженной, но уже очищенной от обломков и тщательно выметенной гостиной, а потом объявил:

— Наши следопыты только что обнаружили штаб-квартиру тайной организации «Дети вервольфа». Обстрел — их рук дело. Наш человек в префектуре сообщил, что из губернского управления пришло секретное распоряжение арестовать «детишек» и немедленно — под усиленной охраной — отправить в Каменск. Ни при каких обстоятельствах арестованные не должны попасть в руки Гильдии. Значит, нам нужно опередить сыскарей и… — отец задержал воздух в груди, оглядел нас и закончил фразу: — взять хоть кого-нибудь живым.

— А если полиция попробует отбить у нас пленного? — спросил я, и самому стало не по себе.

— Стрелять в полицейских мы не будем. Пусть убивают нас, если рука поднимется. Но пленный должен быть вывезен. — И без перехода: — Иду я, дед, Игорь, Коля, Ваня и Сельма.