Улыбка в наследство - [2]

Борис Михайлович промахнулся, партия закончилась. Он расстроился, пошёл с площадки, размахивая руками, и даже не заметил, что чуть меня не пришиб, поскольку был полностью захвачен отчаяньем от проигрыша. Это не значило, что он плохо относился ко мне или был эгоистом. Просто проигранная партия была чем-то вроде навсегда нерешённой задачи. Зная его характер, профессора можно было понять: он расстроился, что ему не хватило смекалки за себя и меня. И всё-таки под сеткой я с тех пор не играла, только по квадратам — на паритетных началах. И никаких темпераментных игроков сзади — своя голова дороже.

При всём темпераменте и странностях Борис Михайлович нежно любил свою семью, точнее семьи — Эммочка была его второй женой, а первая с новым мужем иногда приезжала в гости. Профессор любил рассказывать о своей родне. Обладая энциклопедической памятью, на рядовой вопрос о том, придёт ли Эмма на пляж, он начинал подробно рассказывать, что придёт не только она, но и её сын Роберт от первого брака, затем к нему присоединится бывшая жена самого Бориса Михайловича и его собственный сын от первого брака со смешным именем Перец, полученным в честь какого-то прадеда по материнской линии, а также его общий с Эммочкой сын Миша. Борис Михайлович обожал неспешные беседы собравшейся вместе обширной родни, и всех называл по полным именам и фамилиям, отчего я вечно терялась: все фамилии были разные, потому что, вступая в брак, эти люди не брали фамилии супругов: у каждого были именитые предки и фамильная гордость не позволяла изменять старому имени в пользу нового, пусть не менее именитого. Зато мы с профессорским Мишкой оказались погодками, сдружились и с тех пор звали бедного Переца Перцем, а Роберта Робертино — так я хотя бы могла их запомнить.

Для Мишки общение с обширной роднёй имело занятные последствия. Первая жена профессора была дочерью известного музыканта. Она никогда не играла ни на чём сама, но когда Мишаня в малолетстве начал распознавать какие-то мелодии из телевизора, повела его к учителю. У мальчика оказался талант, неведомо как перешедший от неродного дедушки-музыканта, и теперь Мишка имел фигуру в форме груши и всё лето шмякал фуги и кантаты на раздолбанном рояле в клубе. Робертино сдружился с Перцем на почве сурового характера: они строили предков и их новых супругов, отказывались купаться и мрачно беседовали в стороне. Мишку, который унаследовал способность Бориса Михайловича к выпаданию из реальности, они временами журили, но обычно не трогали.

Зато Мишку трогала я как главного товарища по играм. В детстве помню обычную картину: мы едем наперегонки, не можем поделить дорожку в лесу, кто-то кого-то сбивает и через минуту мы уже тузим друг друга в придорожном песке. Оба были темпераментны, но отходчивы, так что отношения от драк практически не портились. Каким-то чудом даже один и тот же велосипед у меня много лет был на ходу, хотя толстяк Мишка и всё время падал на него, и сворачивал колёса в восьмёрку.

Мишка считался в семье «инфант террибль», так что Эммочку и Бориса Михайловича наши с ним потасовки не смущали, а когда я пошла в математическую школу, то все нерешённые задачки по физике и математике я спокойно несла профессору. Мишка тоже в накладе не остался: на спор со мной он обжирался пирогами моей матери, когда в лесу шла черника. Зато я «пасла» профессора, когда мы ехали за чем-нибудь в соседний посёлок на велосипедах, а Эммочка ждала нас дома, выдав мужу список покупок. С сопровождением профессор возвращался с продуктами по списку и вовремя, а один мог застрять в малиннике и привезти домой сквашенный на жаре кефир и рассказ о том, какие физические законы он нашёл в поведении продавщицы.

Со временем я, как и все, привыкла к странностям Бориса Михайловича и считала его милым, но неспособным к реальной жизни чудаком. И в тот год, когда я загрузила его на всё лето зубодробительной задачкой, я в благодарность взяла его собирать чернику на свои заветные поля. В те времена дело шло к перестройке, в Эстонии стало назревать национальное движение, и эстонцы вспомнили, что были присоединены к Союзу насильно. На улице в посёлке можно было услышать вслед слово «захватчик», а бадминтонную площадку местные детки пару раз залили тухлой простоквашей. В общем, всё это было неопасно, но неприятно.

И вот мы засели в черничник, я занялась ягодами и вдруг услышала крик профессора: «Ложись!» Обернулась и увидела: Борис Михайлович с хитрым, но напряжённым выражением лица залёг в ложбинке, глядя в ту сторону, где на тропинке вдалеке между сосен двигаются эстонцы — оттуда были чуть слышны обрывки прибалтийской речи. Я рассмеялась тому, что профессор шалил, и спросила, откуда это у него такие военные замашки. «Кто не окопался, тот погиб», — полусерьёзно ответил он мне. «Вы воевали?» — удивилась я. «Конечно!» — был ответ. Оказалось, что моложавый и спортивный ныне профессор Великую Отечественную застал лет в шестнадцать, прошёл её всю, проявил храбрость и смекалку на полях сражений, а от врагов отделался лёгким ранением. Тут я сообразила, что в бадминтон он меня учил играть, уже перевалив за пятьдесят лет. Я сопоставила всё это и прониклась серьёзным уважением к профессору и в тот раз даже собрала чернику и за себя, и за него.