Улыбка льва - [43]

…

И снова…

— Тебя все ищут! — кричит Платон словно с другого берега реки.

Саломея машет свободной рукой.

— Ничего-ничего не сбывается! — кричит она.

Платон робко переминается — страшась какого-либо предприятия. Оправдывает только улыбка на щекастом лице.

— Бегите сюда! — кричит Леонт.

Только бы не разбить!

Через колючки, чертополох, остролистый кустарник — продираются, словно сквозь частокол.

"Где-то и в чем-то мы все втроем должны ошибиться", — равнодушно, как сторонний, понимает Леонт. Он уже знает, что ничего нельзя остановить.

— Мы так рады!.. — шепчут хором.

Запыхавшееся дыхание толстяка, и легкое — девушки. Разгоряченные, не ведающие страха лица.

Они невольно, инстинктивно протягивают друг другу руки — вот оно спасение!

Там, за окном, происходит своя борьба. Втягивание в точку с мольбой и призывами о продлении.

…

И еще раз…

Старый выцветший кадр…

— Где ты пропадаешь? — снова кричит Платон. — Мы с ног сбиваемся.

Второе или третье действо — все путается!

— Данаки и Гурей страшно расс… — Девушка почти высвобождается из объятий.

Леонт в ужасе закрывает глаза. Теперь обязательно что-то должно случиться.

"Бегите сюда!" — должен крикнуть он, но… но…

Лопается вдоль и поперек. Режет и скользит в пальцах.

— … там, без тебя… — показывает девушка на окно.

Глаза Платона за очками сочувственно и дружелюбно щурятся.

— Не отпускай ее! — наконец кричит Леонт. — Не отпускай!

Они бегут навстречу друг другу — трое горячих, живых комочка в пространстве, брошенные в путь от А до Б, не поднимающие головы, не зрящие, слепые.

Вытянутые руки, в которые падают горящие листы из записной книжки.

"Вот оно!" — понимает Леонт.

Они возникают из ничего в середине комнаты и вопреки законам тяготения совершают путь вдоль древних рукописей и вишневой мебели.

— Не трогай! — кричит Леонт.

— Не трогай! — кричит Платон.

Девушка подхватывает маленький надломленный треугольник с крупицей холодного тления и с любопытством разглядывает его.

Безобидный мертвенный пепел.

— А!.. — кричит Леонт.

— А!.. — кричит Платон.

Они с разбегу натыкаются на стену.

Поздно!

Ее охватывает голубоватое пламя. Изумленное лицо словно разделяется на потустороннее и присутствующее, но уже определенное, невозвратное, словно механизм отторжения запускается не сразу и не впрок, а с приходом только данного момента и данного обстоятельства, с сиянием фейерверка Данаки и каскадом вспышек, переходящих в гудящий столб, упирающийся в потолок. Копоть волнами разлетается по углам. Пахнет остро и резко то ли сандалом, то ли китайскими палочками.

Там, за окном, злорадство и восторг.

— Саломея! — отчаянно кричит Платон.

Девушка не страдает. Она уже "не здесь".

Волосы вздымаются словно ветром.

Черты, застигнутые врасплох, стираются, бледнеют.

Она становится похожей на оплывающую восковую фигуру.

Ее уже нет.

Только бледная тень.

Только уносящийся взгляд.

Только последнее — мольба.

Пламя опадает.

Остается:

Кучка пепла.

И выгоревший потолок.

— Нет! — кричит Платон. — Нет!

Леонт в ужасе выбегает к чему-то ослепительно-сияющему.

Низкое небо клубится. Устрашающе-стремительно переливаются лиловые и ярко-белые тона, закручиваясь и не перемешиваясь в беззвучные вихри. Пригибают никлую, безвольную траву и любопытствующую голову. Стоит приподняться чуть выше, как все меняется, словно приноравливается к чужому сновидению, отступает в голубоватую тональность под далекие обрывы.

Глухие раскаты грома.

Горизонт близок, как будильник на ночном столике, кругл, как мяч, и доступен, словно край постели.

Отряхнуть прах с колен. Сделаться доступным пространству — задача секундная и до необычности ясная, словно здесь, именно здесь, более всего естественна.

Зеленая равнина, пересеченная травянистой дорожкой. Глыбы белых камней в отдалении.

Небо придавлено, как простыня ветром.

Легкое головокружение — от непривычки.

Стоит шагнуть, как все приходит в движение. Глыбы наезжают. Из-за горизонта выплывают новые ответвления, загнутые книзу, но имеющие только одно — единственное направление: оттуда-сюда. А значит, дороги назад — нет, что не волнует и гнездится лишь где-то на задворках сознания, как контрамарка, которую надо сохранить до конца представления и приятно теребить в кармане как напоминание о скором финале.

Стоп. Монах. Знакомый капюшон над печальными глазами.

Сквозь белые камни — зеленая трава.

Вот я тебя и привел, — говорит он.

В нем не больше плоти, чем в безумном аскете. Но до чего же похож на Платона.

По крайней мере, ты теперь знаешь дорогу. Это совсем нестрашно…

Это было нестрашно, — впервые поправляет его Леонт.

Вытоптана босыми ногами. Пыль тепла и приятна. Между пологих холмов с пятнами рыжеющей глины там, где трава вырвана потоками дождей, — дальше, туда, где должна быть река.

На голых деревьях птицы с плоскими человеческими лицами — как совы, провожают взглядами.

При чистом пространстве — словно мелкий косой дождь.

Не стоит оглядываться — позади в ярком сиянии всего лишь дом Данаки, как песчинка на гребне холма — в центре мироздания, которая уже сотворена когда-то и кем-то. Перед самим же им — первородство, не заселенное, девственное, реагирующее только на одно — мысль.