Улыбка льва - [24]

"Даже Моника такого не предусмотрела", — думает Леонт.

Башенка вздрагивает, вращается с отвратительным визгом и ощупывает площадь двумя стволами. Ее неуверенность похожа на поступь слепого слона: кажется, что два хобота ищут, куда бы выплеснуть набранную воду.

— Времен первой мировой войны. Немецкий Т-1а. Масса 5,4 тонны, экипаж — три человека. Вооружение: пулеметы; боекомплект: 2250 патронов; броня: лоб корпуса, борта и башня — тринадцать миллиметров. В общем, для нас вполне достаточно…

Леонт оборачивается — к нему склоняется Гурей.

— Думаешь, будет стрелять? — спрашивает Леонт.

Женщины под платаном еще сохраняют самообладание. Краем глаза Леонт следит за Мариам — она не отрывается от гитариста. Сейчас ее беспечность кажется ему напускной, хотя для чего-то Тертий бежал в церковь? Хаос в чувствах не дает ему увидеть то, что Мариам прячет в сумочку что-то очень напоминающее его черный блокнот.

— Достаточно одной очереди… — сквозь зубы цедит Гурей.

На башенке открывается люк, высовывается рука, и пепел сигареты сыплется на броню. Кто-то разглядывает кафе через боевой прицел.

Леонту хорошо видно, что ногти на руке неухожены и с траурной каемкой.

За спиной бармен разбивает стакан, — и Леонт начинает слышать, как зашевелилась публика и кто-то нервно хихикает.

— Ну что же вы?! — возмущается Анга, — тоже мне мужчины — я сейчас подойду и попробую — наверняка надувной!

Но люк откидывается, и оттуда появляется офицер. Он ловко подтягивается на руках, переносит ноги на башню и прыгает на землю, потом снимает шлем, надевает фуражку и направляется к столикам, где наконец-то раздается вздох облегчения. Бармен сметает осколки.

— Я думаю, Господи! знает ли кто-нибудь правду о войне?

— Вам надо выпить, — говорит Леонт. — Что-нибудь покрепче. Это расслабляет нервы.

— На войне у вас нет будущего, — говорит с горечью лейтенант, — только настоящее и прошлое. Вы мне верите?

— Конечно, верю, — соглашается Леонт.

— Даже если ты во что-то не веришь, надо говорить так, словно веришь, — заявляет Гурей. — Философия всегда помогает выжить!

Кажется, что к этой тираде можно добавить одно — медный лоб.

Задерживая на нем удивленный взгляд, лейтенант продолжает, поворачиваясь к Леонту:

— Вы знаете, как трудно делать дело, когда нет будущего? — Глаза его налиты воловьей тоской. — Вам это трудно понять здесь в тылу. Но мои ребята… У них все в порядке… Они честно выполняют долг.

— Бедные мальчики… — слезно вздыхает Гурей. У него такие влажно-расчувствованные глаза и отвислые губы, словно он все еще пребывает в возрасте пуберов.

— Два коньяка, — заказывает Леонт. — Я угощаю.

— Представить страшно… — вздыхает Гурей.

Года даются ему с трудом. Пороки слишком явно бросаются в глаза. Плоть и душа сосуществуют в полной гармонии. Любимая его поговорка — "Я все знаю!".

У лейтенанта странно, как у целлулоидной куклы, поблескивает кожа на лбу, и, когда он поворачивается, Леонт ясно различает, что левый глаз — мертвый и неподвижно полуопущенное веко делает половину лица похожей на картонную маску.

— Вы из какой дивизии? — спрашивает Леонт, чтобы только отвлечь его от мрачных мыслей.

— Корпус Мюрата, слышали о таком?

— Что-то вроде танкового клина?

— Или свиньи… — вставляет Гурей. — Я читал об этом.

Он горд чужими знаниями, словно своим детищем.

— Клин — чисто немецкое изобретение и очень рациональное, лично я ничего не имею против немецкой изобретательности — если они что-то продумывают, то уж до конца.

"У каждого свои принципы!" — убеждается Гурей.

Когда лейтенант наклоняется, Леонт чувствует тяжелый запах тлена.

— Отличный коньяк! — говорит лейтенант.

— Прекрасно! — восклицает Гурей, раздвигая зеленые губы до ушей. — Прекрасно! — Он суетится от избытка чувств.

— Еще по одной? Повторите, — просит Леонт.

Если судить о времени, часы могут оказаться ржавыми. Хронометр подводит ежесекундно, вводя сознание в заблуждение. Чего же придерживаться или от чего отталкиваться? На что надеяться?

— Последнее время нам привозят один кальвадос. Два месяца только кальвадос. Как вам нравится? Дошло до того, что его пьют вместо утреннего кофе.

— А ваш водитель, он будет? Может, позвать его?

Вряд ли стоит копаться так усердно в том, что может быть и маловажным и глупым — все эти "ничто" и "сущее", — вполне индивидуально. Не так, как у Хайдеггера, — прав или не прав, или мир для всех слишком плосок?

— Механик? Пауль? Эй, Пауль, вылазь из этой чертовой жестянки, иначе получишь воспаление мозгов.

Где-то внутри грохочут сапоги. Из люка сначала показываются ноги, а затем и весь человек. Он в черном комбинезоне и пилотке.

— И захвати канистру! — кричит лейтенант.

Механик приближается деревянной походкой, высоко поднимая ноги и ступая механично, как большая кукла.

Чем ближе он подходит, тем громче за столиками истерические нотки.

Но лейтенант по-прежнему не замечает окружающего. Кажется, он намеренно общается только с Леонтом, барменом и Гуреем. Он заметно пьянеет, движения его становятся размазанными и вялыми.

— Не обращайте на него внимания, — говорит лейтенант, — ему не повезло: когда подкалиберный попадает в танк, он действует, как мясорубка.