Улыбка и слезы Палечка - [111]

— Valete et plaudite,[176] — сказал кардинал Бессарион пану Прокопу из Рабштейна на прощанье.

«Да, мы уедем, — подумал Палечек, — конечно, уедем, потому что тут делать нечего. Но рукоплескать не будем. Этого от нас не дождетесь!»

Посреди дня Палечек сидел с магистром Фульвио на берегу Тибра. Пахло рыбой, но вид на замок святого Ангела был так прекрасен, что не хотелось уходить. Зашел разговор о греческих философах. Палечек слушал и молчал. А Фульвио говорил — губами, глазами, руками. Долго, до самых сумерек.

Когда они встали и пошли в трактир пить фалернское, Палечек сказал Фульвио:

— У нас есть привычка каждую мысль сейчас же взять и рассмотреть, что в ней относится непосредственно к нам. И вот мне кажется, что в молодости я был Демокритом, философом, который смеется, а теперь стал Гераклитом, философом плачущим…

В ответ на это Фульвио произнес правдивое и мудрое слово:

— Это часто бывает с честными людьми!

XIII

Кончено. Солнце над Римом светило по-прежнему, по-прежнему на улицах кишели толпы двуногих муравьев, вылезших из каких-то дыр и трещин под землей, монахи и монахини широкими и мелкими быстрыми шагами сновали во все стороны по грязным маленьким площадям и вокруг бассейнов с прозрачной древнеримской водой… Магистр Фульвио Массимо сидел в Ватикане и составлял опись творениям греческих философов, в корчмах по ночам долго и весело бражничали, епископы спали под розовыми пологами со светловолосыми блудницами из Ломбардии. По-прежнему сменялись дни и ночи, но горстка чехов, недавно приехавшая сюда полная надежд, сидела теперь сокрушенная… Посольство проиграло дело своего короля. Проиграло не по недостатку уменья или знания, а просто потому, что это дело было правое.

Все было кончено уже во время той аудиенции в консистории, когда папа по совету кардиналов отложил свой ответ. Уже тогда пан Костка считал, что надо ехать, но пан из Рабштейна уговорил его повременить — в надежде, что ему удастся уломать Кузу с Бессарионом и напомнить Пию II о Иржиковых заслугах в деле преодоления чешской смуты. Коранда в ту ночь не смыкал глаз; и хоть он утверждал, что ему мешали спать москиты, на самом деле тревожная бессонница его была вызвана ожиданием грядущих бед. Он предвидел войны, и муки, и новые страдания чешской церкви. Только пан Врбенский сохранял в эти часы почти полную беззаботность. Он выполнил свою задачу, съездил в Рим и теперь вернется домой. А на все остальное — воля божья и мудрого короля, знающего выход из любого трудного положения…

Но до 31 марта никто из посольства не подозревал, что все решится так целиком и полностью, окончательно и бесповоротно! Папа обманул и тех, кто верил в него, и тех, кто ему не доверял. Может быть, тут сыграла роль болезнь, может быть, старость, может быть, самомненье, заслонившее в эти годы все свойства его замечательного, легкого характера.

Перед этим несколько раз имели место переговоры между посольством и кардиналами. Пан из Рабштейна прилагал все усилия, уговаривал и пан Костка. Одного только они не могли, не имели права уступить: компактатов. Но они видели и всюду слышали — дни компактатов сочтены.

Наступил день второй, еще более торжественной аудиенции. Перед великим множеством прелатов, придворных, а на этот раз и пышно разряженной римской знати, каждое семейство которой возводило свою родословную к самому Ромулу, папа именем Иисуса Христа произнес искусно составленную речь. Именем Иисуса Христа он объявил, что покорность чехов может быть принята святейшим престолом лишь в том случае, если король и королевство вернутся в святую церковь без всяких условий и ограничений, если король и королевство отрекутся от чаши. Чешские компактаты он объявил недействительными и запретил причастие в обоих видах, так как из этого может возникнуть ересь и греховное учение, будто Христос не присутствует полностью в хлебе. Святейший престол не намерен больше терпеть чешских новшеств, и у чехов только один путь: подчиниться полностью и безоговорочно святой церкви, которая обращается к ним устами папы.

Речь Пия была короткая и красива по форме. Голос его звучал приятно, а некоторые обороты отличались прямо цицероновской выразительностью и стройностью. Цитаты от Писания он произносил, благочестиво подняв глаза к небу и молитвенно сложив руки, которые в другие моменты сдержанно жестикулировали, описывая легкие полукруги. Окончив свою аллокуцию, он не дал благословения, а сел на трон, устроив так, чтобы белоснежная ряса его легла красивыми складками на бедрах и ногах. В эту минуту он был похож на древнего римлянина в тоге.

Сейчас же встал папский прокурор Антонио де Эугубио и сухим, резким голосом прочел по бумаге текст папского осуждения и расторжения компактатов, дарованных чехам Базельским собором. Папа отклоняет предложение Иржика и его королевства о покорности до тех пор, пока они не согласятся слиться полностью в безраздельное единство с святою церковью.

Когда Эугубио кончил, папа встал, и с ним весь двор, все прелаты. Пий II уходил, прихрамывая. Он испытывал боль, которую с достоинством превозмогал. За ним двинулись кардиналы, епископы, доктора, уже надевая шляпы. Вслед за ними медленно уходила блестящая и яркоцветная стража.