Ультра. Как в 40 лет изменить свою жизнь и стать одним из лучших атлетов планеты - [11]

С того самого мига, как мама окунула меня, младенца, в бассейн, я полюбил воду. Я любил все, что с ней связано, – от запаха хлорки до свистков спасателей. А более всего я любил подводную тишину – это подобное пребыванию в материнской утробе чувство защищенности, обволакивающее с ног до головы. Что тут можно сказать… это было чувство наполненности, чувство дома.

Вот так, предоставленный сам себе, я научился плавать.

А потом я научился плавать быстро.

К восьми годам я регулярно выигрывал летние соревнования местной лиги. Случайно я нашел то, в чем действительно хорош. Мне нравилось быть частью команды; но еще больше мне нравилось, что действовал я тем не менее в одиночку. Я открыл для себя спорт, где результат определяют лишь дисциплина и тяжелый труд.

Летние сборы пловцов – светлое пятно моих детских воспоминаний. Я ощущал себя частью чего-то важного и наслаждался этим чувством. В эджмурскую команду входили ребята от шести до одиннадцати лет. Я наблюдал за старшими ребятами; один из них, Том Верден, даже стал моим образцом для подражания. Это был мальчик с внешностью Адониса, его заранее записали в Гарвард, на его счету имелись все рекорды нашего бассейна, и он выигрывал все соревнования, в которых участвовал. Он был прекрасным пловцом и очень крутым парнем. «Когда-нибудь я стану таким же великим пловцом», – мечталось мне. Я ходил за ним повсюду, как щенок на веревочке, и непрестанно докучал ему («Как ты смог так быстро проплыть дистанцию?», «На сколько ты можешь задержать дыхание?», «А я тоже пойду в Гарвард!»), пока он в конце концов не взял меня под свое крыло. Стоит отдать ему должное, Том оказался терпеливым наставником. Он позволил мне почувствовать себя особенным, дал надежду, что и я смогу стать таким, как он. Перед отъездом в Гарвард он даже вручил мне свои плавки, в которых одержал немало побед. Это было сродни передаче олимпийского факела. Все равно что мне подарили новый мир. Незабываемый миг. «Ну и задам я этим парням на автобусной остановке», – думал я. В своем новом мире я мог быть самим собой. Я мог глядеть людям в глаза и улыбаться. Я мог даже быть лучшим.

В десять лет я поставил себе первую настоящую спортивную цель – стать чемпионом местной летней лиги в возрастной категории до 10 лет на дистанции 25 метров баттерфляем. Я даже пожертвовал долгожданными летними каникулами на озере Мичиган и остался дома с отцом, чтобы посещать тренировки, пока мама с сестрой проводили июль на севере. К сожалению, соревнования я не выиграл, отстав на секунду от своего главного соперника Гарри Кейна. Однако показанный мной результат – 16,9 секунды – стал командным рекордом. Установил я его в 1977 году, и он держался почти три десятка лет. Но победа, до которой было рукой подать, оставила у меня чувство незавершенности, недоделанной работы. Хотя именно с того самого момента я был полностью доволен тем, кто я есть. Я был пловцом.

Пытаясь как-то улучшить мою успеваемость и социальную адаптацию, родители приняли мудрое решение – забрать меня из общественной школы. Я поступил в пятый класс дневной епископальной школы Святого Патрика – церковно-приходской школы на окраине Джорджтауна, и это, без преувеличения, меня спасло. Персонал Святого Патрика создал в школе атмосферу поддержки и заботы, классы были маленькие, и в них практиковался индивидуальный подход. В первый раз я не ощущал себя чужаком. Сверстники приняли меня в свой круг, я обрел друзей. Мой учитель в пятом классе Эрик Силвертен даже приехал летом на сборы пловцов, чтобы поболеть за меня. Тот мальчик, который не поднимал глаз на автобусной остановке, остался в прошлом.

А тем временем мои спортивные умения росли. Я даже стал тренироваться круглый год в команде местного отделения YMKA (Христианской ассоциации молодых людей), где ко мне относились дружелюбно.

Но вскоре снова стало хуже. Когда я окончил начальную школу Святого Патрика, мне опять пришлось осваиваться в новой школе. Это был 1980 год, и я только что поступил в Лэндонскую школу для мальчиков – этакую Шангри-Ла[12], где были идеально подстриженные игровые поля, здания с каменной кладкой и тропинки, по краям которых лежали валуны, выкрашенные в ослепительно-белый цвет. Лэндон пользовался славой как одна из престижнейших подготовительных школ для мальчиков в Вашингтоне. Но он был – и во многом остается до сих пор – оплотом мужского шовинизма. Школа гордится как выдающимися достижениями в футболе и лакроссе[13], так и процентом зачисления ее выпускников в университеты Лиги плюща[14].

К несчастью, я не играл ни в лакросс, ни в футбол. И несмотря на все свое растущее мастерство на голубых дорожках, я оставался неуклюжим чудиком в толстых очках, тихо листавшим потрепанный экземпляр «Над пропастью во ржи», пока мои одноклассники в пиджаках из твида и галстуках в мадрасскую клетку[15] играли на открытых площадках в лакросс. Но я был горд, что меня приняли в это элитное учебное заведение. Мои родители гордились тоже. К тому времени отец занялся частной практикой в юридической фирме Steptoe & Johnson. А мама, новоиспеченный магистр коррекционного образования, преподавала детям с нарушениями развития в Экспериментальной школе Вашингтона. Но хотя доходы семейства возросли, родителям все равно пришлось затянуть пояса, чтобы оплатить мое обучение. Диплом Лэндона – это пропуск в светлое будущее, и я никогда не забуду, что они для меня сделали.