Улпан ее имя - [99]

В дом к Улпан он привез ее в марте.

– Вот вам келин, апа… – представил он Жауке. – Теперь будет кому о вас заботиться. А родом она из курлеутов, не чужая вам, младшая сестра…

Улпан поднялась навстречу молодой женщине, поцеловала ее:

– Пусть твой приход, шырагым, принесет в этот дом счастье.

Жауке быстро освоилась. Она прибралась в доме – дом после смерти Бижикен был неживым, запущенным. Жауке расспрашивала Улпан, что надо, как надо… В одном можно было ее упрекнуть: аульных женщин, которые помогали Улпан, Жауке восприняла как рабынь, батрачек – и разговаривала с ними пренебрежительно, и покрикивала, если ей казалось, что они что-то сделали не так.

А началось это с Дамели, которая первой попалась на глаза.

– Е-ей, старуха? Ты разве в гости в этот дом пришла? Надо что-нибудь делать, а ты одно знаешь – сидеть возле апы. Надо же хотя бы отрабатывать то, что ешь!

Дамели со слезами пошла к Улпан и та позвала Жауке:

– Шырагым… Ты не трогай эту женщину, она для меня – не посторонняя. Она близкий мне человек.

– Тогда пусть сидит сложа руки! – ответила Жауке, вильнула подолом и ушла взбешенная.

Давно уже так сложилось, что женщины, приходившие помочь, каждый вечер оставались с Улпан – чаю попить, поговорить. Но Жауке и этого не потерпела.

– Хватит… Можете все уходить… – распорядилась она.

Жауке рассчитывала с первых же дней захватить в доме власть. Стать хозяйкой. А хозяйка не она, а эта баба, Акнар, ишь ты… В одну из комнат нельзя входить лишь потому, что там в неприкосновенности стоит кровать Бижикен. В другой – она сама спит. В большой комнате – торчат целый день, посетители к ней идут с глупыми своими делами и просьбами. Жауке и Торсан вынуждены ютиться в боковой комнатушке, и Жауке без позволения не может ни к одной вещи притронуться!

По ночам она жалила Торсана:

– Какой ты сын в этом доме? Какой ты хозяин? Ты все наврал! Уже было – один раз меня обманул, богом клялся жениться. Второй раз – теперь… Говорил, что весь скот, все имущество будет принадлежать нам. А ты на побегушках у нее, эта баба посылает тебя на базар за покупками. Сын… Какой ты сын?! Ты в этом доме кушук-куйеу… Скоро она отправит нас жить в тот аул, где челядь ее живет!

Ну и язык… Чтобы хоть как-то уладить дело миром, Торсан уговаривал ее:

– Надо, чтобы хоть один год прошел со смерти ее дочери… Ты потерпи…

– Стану я терпеть! Вези меня домой. А обратно я приеду, когда минет годовщина по твоей возлюбленной, которую ты на меня променял!

– Перед людьми будет неловко. Пойми же ты, потерпи…

– Сколько можно терпеть? До тех пор, пока для своей возлюбленной ты не воздвигнешь мазар?

– Без этого нам тоже не обойтись… Не построить – сибаны обидятся…

– А ты на меня не обижайся, если я твоей бабе, твоей хозяйке нагрублю. Нет у меня сил терпеть!

Торсану стало не по себе. Нужно всячески избегать излишних осложнений. Видимо, придется поменьше разъезжать – ему казалось, если он постоянно будет дома, то сможет удержать Жауке, иначе натворит она бед.

– Жауке, айналайн… Ты постарайся понять, о чем я говорю… Дело тонкое…

– Не желаю я ничего понимать! А ты… Ты лучше повернулся бы лицом ко мне…

Торсан повернулся.

Он и в самом деле перестал ездить и с Жауке глаз не спускал. Улпан вела себя ровно, она никак не проявляла своих чувств. Скорее наоборот – предупреждала то, что могло вызвать со стороны Жауке грубость. Несколько тюков с покупками всю зиму оставались неразвязанными, Улпан вскрыла их, отдала Жауке новые ковры, новые одеяла и подушки. Велела перенести в ее комнату «борансуз-айна» – трехстворчатое зеркало. Узнав о том, что Жауке ждет ребенка, Улпан давала ей советы, как должна вести себя женщина. Но на Жауке и это не подействовало – с каждым днем она становилась все нетерпимее, все придирчивее.

Если тереть в одном и том же месте – протрешь дыру. Если без конца растягивать – порвешь. Для Улпан – она и сама о том не подозревала – однажды наступил такой предел.

Мазар на могиле Бижикен был установлен. Как и положено – меньше отцовского. Улпан наблюдала, чтобы все было сделано как следует, а потом стала собираться в дорогу. В ее жизни кончилось время радостей, наступило время печалей, и конца им не предвиделось.

Собиралась она в Каршыгалы – на поминки, год миновал со смерти матери, Несибели. Шондыгул за оглобли откатил в сторону коляску и уже подвел тройку – тройку темно-рыжих. На темно-серых со смерти Бижикен Улпан ни разу не ездила. Рядом с коляской стояла Шынар – с кем еще, кроме нее, могла Улпан делить свое непроходящее одиночество? На тарантасе, запряженном парой, подъехал Иманалы.

Все было готово в дорогу, и тут из отау-юрты вышла Жауке и крикнула Шондыгулу:

– Е-ей!.. Коляску на место поставь! Запрягай тарантас… Не свататься же она едет!

Шондыгул мрачно спросил:

– Байбише сама так велела?

– Байбише?.. Я так говорю! Этого мало? Или ты не слышишь?

На шум голосов из отау выскочил Торсан и, недобро стрельнув глазами в сторону Жауке, прошел в большую юрту, где с наступлением тепла обосновалась Улпан. Он, видимо, не стал вспоминать, что когда-то клятвенно обещал не садиться в ее коляску, чтобы над ним не смеялись…