Улисс - [3]
Крики из распахнутого окна вспугивают вечер во дворе колледжа. Глухой садовник в фартуке, замаскированный лицом Мэтью Арнольда, продвигается по темному газону с косилкой, вглядываясь в танцующий рой травинок.
Нам самим… новое язычество… омфал[4].{24}
— Ладно, пусть остается, — сказал Стивен. — Так-то он ничего, только по ночам.
— Тогда в чем же дело? — наседал Бык Маллиган. — Давай рожай. Я-то ведь напрямик с тобой. Что у тебя такое против меня?
Они остановились, глядя туда, где тупая оконечность мыса Брэй-Хед покоилась на воде, словно голова спящего кита. Стивен осторожно высвободил руку.
— Ты хочешь, чтобы я сказал тебе? — спросил он.
— Да, в чем там дело? — повторил Бык Маллиган. — Я ничего не припоминаю.
Говоря это, он в упор посмотрел на Стивена. Легкий ветерок пробежал по его лицу, вороша светлую спутанную шевелюру и зажигая в глазах серебряные искорки беспокойства.
Стивен, удручаясь собственным голосом, сказал:
— Ты помнишь, как я пришел к тебе домой в первый раз после смерти матери?
Бык Маллиган, мгновенно нахмурившись, произнес:
— Что-что? Где? Убей, не могу припомнить. Я запоминаю только идеи и ощущения{25}. Ну и что? Чего там стряслось, Бога ради?
— Ты готовил чай, — продолжал Стивен, — а я пошел на кухню за кипятком. Из комнат вышла твоя мать и с ней кто-то из гостей. Она спросила, кто у тебя.
— Ну? — не отступал Бык Маллиган. — А я что сказал? Я уже все забыл.
— А ты сказал, — ответил Стивен ему, — «Да так, просто Дедал, у которого мамаша подохла»{26}.
Бык Маллиган покраснел и стал казаться от этого моложе и привлекательней.
— Я так сказал? — переспросил он. — И что же? Что тут такого?
Нервным движением он стряхнул свое замешательство.
— А что, по-твоему, смерть, — спросил он, — твоей матери, или твоя, или, положим, моя? Ты видел только, как умирает твоя мать. А я каждый день вижу, как они отдают концы и в Ричмонде, и в Скорбящей, да после их крошат на потроха в анатомичке. Это и называется подох, ничего больше. И не о чем говорить. Ты вот не соизволил стать на колени и помолиться за свою мать, когда она просила тебя на смертном одре. А почему? Да потому, что в тебе эта проклятая иезуитская закваска{27}, только она проявляется наоборот. По мне, тут одна падаль и пустая комедия. Ее лобные доли уже не действуют. Она называет доктора «сэр Питер Тизл»{28} и хочет нарвать лютиков с одеяла. Уж не перечь ей, вот-вот все кончится. Ты сам не исполнил ее предсмертную просьбу, а теперь дуешься на меня, что я не скулил, как наемный плакальщик от Лалуэтта. Абсурд! Допустим, я и сказал так. Но я вовсе не хотел оскорбить память твоей матери.
Его речь вернула ему самоуверенность. Стивен, скрывая зияющие раны, оставленные словами в его сердце, как можно суше сказал:
— Я и не говорю, что это оскорбляет мою мать.
— Так что же тогда? — спросил Бык Маллиган.
— Это оскорбляет меня, — был ответ.
Бык Маллиган круто повернулся на каблуках.
— Нет, невозможный субъект! — воскликнул он.
И пошел прочь быстрым шагом вдоль парапета. Стивен остался на месте, недвижно глядя на мыс и на спокойную гладь залива. Море и мыс сейчас подернулись дымкой. В висках стучала кровь, застилая взор, и он чувствовал, как лихорадочно горят его щеки.
Громкий голос позвал снизу, из башни:
— Маллиган, вы где, наверху?
— Сейчас иду, — откликнулся Бык Маллиган.
Он обернулся к Стивену и сказал:
— Взгляни на море. Что ему до всех оскорблений? Бросай-ка лучше Лойолу, Клинк, и двигаем вниз. Наш сакс поджидает уже свой бекон.
Голова его задержалась на миг над лестницей, вровень с крышей.
— И не хандри из-за этого целый день. У меня же семь пятниц на неделе. Оставь скорбные думы.
Голова скрылась, но мерный голос продолжал, опускаясь, доноситься из лестничного проема:
В мирном спокойствии утра тени лесов неслышно проплывали от лестничного проема к морю, туда, куда он глядел. У берега и мористей водная гладь белела следами стремительных легких стоп. Морской волны белеет грудь. Попарные сплетения ударений. Рука, перебирающая струны арфы, рождает сплетения аккордов. Слитносплетенных словес словно волн белогрудых мерцанье.
Облако медленно наползает на солнце, и гуще делается в тени зелень залива. Он был за спиной у него, сосуд горьких вод{30}. Песня Фергуса. Я пел ее, оставшись дома один, приглушая долгие сумрачные аккорды. Дверь к ней была открыта: она хотела слышать меня. Безмолвно, с жалостью и благоговением, я приблизился к ее ложу. Она плакала на своем убогом одре. Над этими словами, Стивен: над горькой тайною любви.
Где же теперь?
Ее секреты в запертом ящичке: старые веера из перьев, бальные книжечки с бахромой, пропитанные мускусом, убор из янтарных бус. Когда она была девочкой, у ее окошка висела на солнце клетка с птицей. Она видела старика Ройса в представлении «Свирепый турка» и вместе со всеми смеялась, когда он распевал:
Мимолетные радости, заботливо сложенные, надушенные мускусом.
Сложены в памяти природы
