Улицы гнева - [95]

Опять тишина, только поскрипывают сапоги и покашливают люди за спиной.

2

Гетьманчуку думалось: стоит податься чуть в сторону и поотстать, и все закончится благополучно. Чтобы не наделать шума, не сбрасывая своей ноши, он залег в кювет.

Но тут его настиг чей-то глаз.

— Что с тобой, Гетьманчук? — спросили из темноты.

— Пристал малость.

— Давай подсоблю.

— Не стоит. Отдышусь трошки.

— Пошли, пошли, на месте отдышишься.

— Где то место, у черта?

Он поднялся и, проклиная нежданных помощничков, пошел со всеми. Если бы ему удалось выбраться, он бы сумел найти тех, кому дорого его донесение. Гетьманчук все раскумекал. Поначалу невдомек ему было, что же это происходит в отряде, почему отчисляют самых надежных людей, вроде братьев Одудько из Богодара. Он присматривался к тем, кто приходил в отряд, и все более замыкался в себе, побаиваясь окружающих: новички меньше пили, не играли в карты, почти не сквернословили. Нынче же он понял, что за ним следят. Он проморгал момент, когда можно было выскользнуть и доложить... Тогда побаивался. Не хотел ввязываться в опасную игру. Как бы самому уцелеть. А нынче его ведут на бойню. Это точно. Неспроста немка покинула их. И маршрут переменили. Должны были двигать на Кривой Рог, а теперь — черт знает куда, сказали — на маслозавод, там вроде пополняться будут и на машины усядутся. Брехня все это.

Он опять замедлил шаг. Сняв тяжелый пулеметный станок и выждав, пока его обгонят вслед идущие, он шарахнулся в сторону, в темноту. Проклятье!

— Эй, ты... Стой!

Похолодел, не смог выговорить ни слова.

— Опять, значит, Гетьманчук?

— По нужде я. Чего кидаетесь?

— Встать, гад полосатый! Нужда твоя известная.

Едва слышно команда прошелестела по рядам, колонна остановилась. Может быть, то остановилось сердце?

Щербак тотчас возник перед Гетьманчуком:

— Так это ты, добродию?

— По нужде я, начальник.

— Немецкий, значит? — спросил Щербак.

— Не местный, не местный, — заторопился Гетьманчук. — Из Западной мы, всю жизнь на панов спину гнули, слава богу, Советы пришли...

— Тихо его, — приказал Щербак. — И в кювет замаскируйте... Чего стали ребята, шагом марш!

— Er lebt, ja?[7]

— Mensch![8] Ти есть живой?

Немцы перевернули лежащего на спину... Желтый свет фонарика лег на лицо. Изо рта — струйка крови. Глаза приоткрылись.

— Гетьманчук я... Марта... Ферштейн? На маслозаводе они... Красные все...

3

Вместе с другими умирал и Анатолий Щербак.

Он все сделал для того, чтобы они рассчитались с жизнью достойно, как подобает советским воинам. В дыму, отдающем все тем же прогорклым запахом масла — удивительно, как неистребим этот запах здесь — Щербак с необычной четкостью фиксировал все происходящее, ни на миг не теряя некоей высшей духовной связи с миром, оставшимся за смертным кругом. Люди теснились в узких коридорах и у бойниц-окошек, стреляли по гитлеровцам, осадившим маслозавод, перевязывали раненых, оттаскивали убитых.

Все, что происходило вокруг, было настолько неожиданным и нелепым, что порой казалось: все это не всерьез, не может случиться, чтобы все так бесславно провалилось.

Щербак легко выдерживал проверку кровью — ему было не страшно. В самом деле, он прожил свое прекрасно. И впереди длинная лестница радостей — лезь к солнцу, не хочу!.. Девочка с тяжелыми косами, похудевшая, порывистая, тоже мечтавшая о фронте и подвигах, привела его к себе, к бабушке. Познакомились они в Новом Осколе, в кино, рядом сидели, сплетая руки и пальцы, морозный воздух не отрезвил их, поцелуи и объятия, два дня небывалого счастья. Удастся ли вернуться туда, в Новый Оскол?

Вернуться... Не об этом думать! За окнами озверевшие гитлеровцы. Звон стекла. Взвизгивание пуль, стоны раненых, безмолвие убитых.

На снегу перед главной конторой маслозавода лежали трупы в мышиных шинелях.

— Эй, студент! — крикнул кто-то. — Давай кончать, пока не перебили всех. Есть к Волчьей дорога, огородами пойдем, пробьемся...

— А там, думаешь, оставили тебе ее? Кругом заперли...

— Попробуем.

— Стемнеет — попытаемся. Надо продержаться до темноты.

— Продержишься, черта с два...

— Предали нас...

На стене под потолком уцелел выцветший бумажный транспарант: «Коммунисты и комсо...». Остальное оборвано.

— Коммунисты и комсомольцы… — Щербак задохнулся. — Эй, коммунисты! — крикнул. — Коммунисты, ко мне!

Его голос прозвучал неестественно громко, и сам он испугался того слова, что произнес. Он не был коммунистом.

— Где тут коммунисты, студент? Коммунисты нас с тобой и предали.

— Нет здесь коммунистов. И никогда не было.

— Врешь! Есть коммунисты!

Метнулся молоденький Вронский, прилепился к стене.

— Когда ты успел? — Щербак не скрывал зависти.

— Не партийный я, тихо.

Все теперь обнажалось. Лозунг, до которого так и не добрались немцы и их прислужники, пожелтевший, примелькавшийся до войны, вдруг засветился красными буквами, как подновленный кровью. Так, во всяком случае, представилось Щербаку, который не отрывал глаз от бумажной ленты.

У стены уже толпились люди. Вот коммунист, учитель Курган с Сумщины, тяжело раненный в голову. Рядом с Курганом, опершись о винтовку, стоял раньше совсем незаметный в отряде, низкорослый человек с птичьим лицом. «Такие, наверно, безропотно высиживают на собраниях и никогда не выступают в прениях, — подумал Щербак. — Теперь он получил слово».