Улицы гнева - [38]

Голос крови молчал. Наоборот, все ее существо восставало против завоевателей, распоряжавшихся в родном городе как хозяева. Она уже читала про Гитлера и фашизм в Германии, про погромы и зверства отрядов «Стального шлема». — Потом появились сообщения о злодеяниях, творимых эсэсовцами в Варшаве, Львове и других оккупированных городах. Когда она отказалась сотрудничать с немецкой администрацией, офицеры, не скрывая раздражения, грубо прогнали ее. Она охотно ушла, мысленно беседуя со своим старшеньким, мучимым одним и тем же: «Русские ли мы, мама?» — «Русские, сынок, русские! Советские! Нам не придется краснеть ни перед соседями, что поторопились отрешиться от нас, ни перед погибшим отцом твоим, ни перед дедом — кузнецом-коммунистом Карлом Ивановичем».

Марта отлично помнит отца, высокого, широкоплечего, с синей прожилкой на правом виске, помнит его жилистые руки со вздутыми венами, и рыжие усы, и веснушки... Отец плохо говорил по-русски. Кайзеровский солдат, он попал в плен и остался в России. Участвовал в гражданской войне. Женился на немке-колонистке со станции Пришиб под Молочанском.

Запорожье, Запорожье... Как полюбила Марта твои просторы, летние ароматные степи, Днепр, духовитые балки, в которых словно навечно застыл зной, напоенный запахами чебреца и душицы, грозы с электрическими разрядами-молниями, ударяющими в сырую землю, буйство садов на Мелитопольщине, благодатную Хортицу и знаменитый Ненасытен, которому суждено было в тридцатом году навечно уйти под воду. Днепрогэс! Марта закончила немецкую семилетку, язык отлично постигла, с отцом все «deutsch» и «deutsch».

Замуж выскочила рано, была она видная, пышная. Понравился ей старшина из воинской части. Приезжал на станцию, в пакгаузы. Заходил вечерами в клуб, играл на баяне и присматривался к девчонке с толстой косой. Вскоре сыграли свадьбу.

Жизнь сложилась, увы, недобро. Любил выпить ее Николай. Погиб, правда, как герой... Может, и характер у нее отковался крепкий, потому что все заботы по дому легли на ее плечи. Она была практичной, смелой, находчивой...

Марта пришла на биржу и предложила свои услуги переводчицы. Байдара, щуря свои масленые глазки, сказал:

— Наконец-то, мадам, взялись за ум, мы вас заждались.

— Жить надо, господин начальник, трое у меня...

Ее направили в дорожную жандармерию, к Лехлеру. С тех пор она стала глазами и ушами того, кто послал ее в логово врагов.

… Сегодня на ее глазах расстреляли несколько сот военнопленных. Люди сходят с ума от подобных зрелищ. Если с ней этого не случилось, все равно пуля мстителя найдет ее...

— Нужно сменить квартиру, — сказал Петр Захарович, когда Марта умолкла. — Срочно перебираться.

— Я просила Лехлера об этом.

— Вот и хорошо. А сегодня останься со мной, не ходи.

— Петр Захарович...

Она до сих пор обращалась к нему по имени и отчеству. Он был ненамного старше, но она упрямо величала его Петром Захаровичем и на «вы». Даже тогда, когда они впервые остались вдвоем и властная сила толкнула Марту к нему, а затем, не смея взглянуть в глаза, но полная счастья, она деловито взбивала примятую подушку — даже тогда она не назвала его просто Петром, а по-прежнему Петром Захаровичем.

5

Их жизни пересеклись в тяжкую годину, когда ни он, ни она и не помышляли о счастье. А оно пришло. И, казалось им, навсегда. Если, конечно, смерть не уведет одного из них, но они не думали о смерти.

Невмоготу было Петру Захаровичу отсиживаться на тихих хуторах, когда армия, каплей которой он был, истекала кровью. Так получилось, что он, как тысячи ему подобных, оторвался от ее монолита, от родных рот и полков.

Раненный под Витебском, Петр Захарович Казарин попал в армавирский госпиталь. Рваная рана на плече заживала медленно. Военные сны были полны канонадой и многоцветными лоскутьями разрывов, неразберихой отступления, яркими факелами пожаров...

Через месяц его направили в распоряжение Северо-Кавказского военного округа, в Ростов, который уже опустел — фронт приближался. Был август. Петр Захарович, похудевший и как бы даже помолодевший, не замечал терпкой прелести отцветающего южного лета. Горько было ходить по вымершим улицам и проспектам. Для него жизнь продолжалась, пожалуй, только в штабе военного округа да еще на почте, куда как-то зашел от нечего делать. Почти машинально спросил, нет ли ему письма. Невостребованных писем было множество, девушка долго искала, и Петру Захаровичу стало стыдновато, что вот заставил искать то, чего наверняка нет. Из госпиталя он отправил письмо в Челябинск, к родственникам жены, куда по уговорам она должна была приехать из Чугуева. Его же адрес — Ростов, до востребования. К его радости, письмо нашлось. Но о судьбе жены и сына он так и не узнал: в Челябинск они не приехали. Переночевав на вокзале, разбуженный на рассвете зенитками, он с предписанием штаба округа уехал в Валуйки, где месили грязь отступающие части.

Ехал попутным санитарным поездом — подобрал симпатичный начальник, — и мрачные думы следовали за ним, как рваные облака дыма за поездом. Вот уже сколько лет волочится ржавая цепь подозрений, высосанных из пальца одним сверхбдительным подполковником. В штабе округа его расспросили о том о сем, полистали личное дело, оказавшееся почему-то здесь, и, продержав в коридоре томительных два часа, направили во вновь формируемый минометный батальон на должность начальника штаба. Он попытался было объяснить, что он, адъюнкт Академии Генштаба, мог быть полезней в штабе армии или дивизии, но его не стали слушать.