Улицы гнева - [34]

— Не знаешь что делать? — Нет, не знаю.

— Нож в хозяйстве имеется? — Ну?

— Вот и зарежь немца, чтобы никаких сомнений...

— Шутишь?

— А ты как думаешь? В немцах тоже разбираться надо. Знаешь хоть, кто есть тот Мюнцер? Томас Мюнцер! Это был выдающийся немец, о нем Энгельс какие слова написал! Вождь крестьянской революции в шестнадцатом веке, вождь бедноты... Понял? — А ты-то откуда... про Мюнцера?

— Читал, брат. Изучал. Мы в свое время первоисточники разве так штудировали? Начинали на рабфаке, потом на вечернем... Хоть и не закончил, а основы получил. Взять Маркса, Энгельса, ленинские работы... «Детская болезнь «левизны» в коммунизме», к примеру... Или «Шаг вперед, два шага назад»... Это же мудрость какая, она, мне думается, и сегодня нас держит на свете, если хочешь...

Федор заходил по комнате, явно взволнованный воспоминаниями о том, как его поколение самозабвенно штудировало основы революционной теории.

— Что-то размечтался я, парень. Расскажи-ка лучше о твоем «домашнем» немце...

Бреус сказал, что более точно о нем может сообщить дочь хозяйки, Марина: она понимает по-немецки. Вообще в этой семье и помина нет о какой-либо злости по отношению к Советской власти. Разве что в глубине души память о прошлом прячут. Семья вроде надежная — что мать, что Марина... А тут еще и немец оказался незловредным.

Татьяна, слушая все это, примостилась у краешка стола и горящими глазами обжигала Бреуса. Она редко вмешивалась в разговоры мужчин, но на тот раз не выдержала:

— Эх, Степан Силович! А я-то думала, вы орел! И вышла из комнаты.

Федор Сазонович забарабанил пальцами по столу.

— Ты эти дела уладь, Степан, — сказал он после долгого молчания.

— Да ничего и нет. Какие дела?

— Переговори и уладь. Разберитесь там, чтобы не примешивалось личное...

Что-то и впрямь надо было улаживать.

Татьяна не собиралась отвечать на его расспросы. Когда она вошла, слезы текли по ее ставшим худыми потемневшим щекам. Она немного обморозила их несколько дней назад, когда перевозила по поручению Бреуса радиоприемник. В сайках, покрытых тряпьем, лежал драгоценный ящик. Навстречу шли немецкие солдаты, полицаи, цивильные, и никто не подозревал, что под видом съестного хромая нищенка везла оружие, которое пострашнее минометов и пушек. Возле дома — места назначения — расположились солдаты; пронести ящик было нельзя. Татьяна несколько часов колесила по городу, пока наконец не выполнила задание. Она пришла домой окоченевшая, усталая, но гордая тем, что справилась с поручением.

Ныне Степан не узнавал ее.

— Послушай, Таня, — сказал он, когда Федор Сазонович ушел и они остались вдвоем. — Да скажи ты наконец, что все это значит? Давай разберемся...

— Не надо, Степан, — отвечала Татьяна, с трудом сдерживая слезы. — Так, слабость... Блажь какая-то.

Бреус промолчал.

— Нет, это не блажь, — твердо сказал он. — Может, я и виноват в чем, так не время нынче...

— Не буду, — тихо проговорила Татьяна.

Провожая его к дверям, она все же открылась ему. В холодных сенях он слышал ее учащенное дыхание, ощущал теплоту груди, которой она прижималась к нему, но по-прежнему не находил в душе ответного чувства. И не мог скрыть этого.

— На этом все, точка, — сказала она на прощание. — Стыдно мне. За себя стыдно, что не могу быть сильной. Понадеялась, думала, иначе сложится. Сама виновата. Ревность? Может, и ревность, а может, что и посильнее ревности. Над этим не властна.

3

Вскоре они встретились.

Татьяна переступила порог этой квартиры с чувством разведчика, проникающего в стан врага. Оценивающим взглядом окинула скромную обстановку, задержалась глазами на широкой кровати с горкой подушек, на стенах, которые облепила почти вся родословная дворян Ростовцевых. Однако особо пристального ее внимания удостоился самый младший отпрыск фамилии — белотелая, красивая, стройная, та, что стояла рядом, в двух шагах. Татьяна смотрела на нее немигающими угольками глаз, словно пыталась надолго запечатлеть недобрый облик.

«Хорошо живут, мило устроились, — подумала она. — Кому война, а кому мать родна. И наш Степан сюда же. Ой, укатают они его, точно укатают».

И вдруг под кроватью заметила комнатные туфли с богатой опушкой. Не кто другой, как Степан, носит их. Хозяйские, конечно. У Степана за душой ни черта нет, уж она-то знает. Две рубашки на перемену — вот и все, что нажил к немецкому нашествию. Да носков три пары. А здесь его охаживают, под ноги туфельки подмащивают...

Налаженным, устоявшимся бытом пахнуло на нее, чистотой и мылом, теплотой печи, которую, видать, исправно топили, ароматом духовки, где готовили для того загадочного немца, о котором рассказывал Степан. И Татьяна подумала, что конечно же нечем ей приворожить Степана в своей нетопленой хатенке.

— Садитесь, — пригласила Марина. — Вы к Степану Силовичу?

Татьяна все смотрела на туфли.

— Садитесь, пожалуйста. Может быть, передать что? Дома-то его нет, на дежурстве.

Татьяна очнулась. Нет, она не станет садиться. И передавать ничего не надо. Надо срочно видеть.

Она подумала: так может принимать жена. «Дома нет. Может, передать что надо?»

Она бы никогда не появилась здесь, в этом незнакомом, но давно постылом доме, куда попал на свою и ее погибель Степан. Но Федор Сазонович приказал срочно разыскать Степана, из-под земли достать, а найти. И вот она здесь.