Улицы гнева - [17]

Вскоре новый конюх стал как бы старшим на конюшне. Даже Бойко с почтением относился к умению и сметливости своего старшины, который завидно быстро изучил нрав каждой лошади.

Сергей Сидорин, крестьянский сын из деревни Липицы-Зыбино на Тульщине, в военно-инженерном училище более тяготел к бензину и смазочным маслам, нежели к овсу и кормушкам. Будучи начальником боепитания отдельной стрелковой бригады, он не гнушался верховой ездой, но от ухода за лошадью отвык. Теперь доводилось вспоминать далекие Липицы, мухортого на конюшие, батины заботы...

Рудой внимательно слушал рассказы товарищей, терпеливо обучал их уходу за лошадьми, но сам не открывался. Даже Семену Бойко ничего не сказал, хотя тот был постарше и поопытнее других.

Однажды технический отдел горуправы приказал устроить выводку.

Конюхи прохаживали лошадей по грязноватому снегу. На крыльце стояли инженер Стремовский, тщедушный, посеченный морщинками, рядом — председатель горуправы Иван Григорьевич Петря, купеческого вида бородач, и начальник биржи Байдара с витой кожаной нагайкой на длинной рукояти. Он самодовольно похлестывал себя по голенищу и все поглядывал на Петрю, словно собирался сказать: «А ведь не ошибся я, добродию, приняв на работу этого конюха. На конюшне порядок, и лошади справные».

Начальство осталось довольно. На другой день старшему конюху Рудому К. В. И его товарищам — имярек — была объявлена благодарность за ревностную службу и отличное содержание лошадей.

Утром Рудой заложил розвальни и стеганул Елку. Она помчалась вдоль павлопольских улиц, вынесла ездока за водокачку к хуторам. Застоявшаяся лошадь ярилась по первопутку, мотала головой и рвалась вперед, как будто там, за черной стеной леса, пряталась в снегах одной ей знакомая, счастливо ухоженная для нее дорога.

Вскоре позади остались последние хуторские дома под белыми шапками снега. Влево уходила наезженная дорога на Мамыкино. Рудой направил лошадь едва заметной колеей, почти по бездорожью. Елка заволновалась. Проваливаясь в глубокий снег, косила, всхрапывала и даже останавливалась. Тогда седок взмахивал кнутовищем, и она испуганно трогала.

Остановив наконец лошадь, Рудой слез с саней, привязал Елку к дереву и, потрепав ее по влажной шее и что-то нашептав на ухо, исчез за деревьями. На душе было горько: дождался наконец благодарности от фашистов. Не слишком ли засиделся здесь? Бои идут под Москвой. «Скоро москалям капут», — сказал Байдара вчера на выводке. А он сидит в навозе... и ребята, бывшие командиры Красной Армии, тоже линяют здесь.

Зимний лес возмущенно шумел верхушками деревьев. Он звал Рудого вглубь, обещал раскрыть нечто важное. Может, заветные три девятки?..

Временами снег казался кое-где вытоптанным. Увы! То были неверные тени. Рудой проваливался в наметы, с трудом пробираясь меж застывших стволов.

Чудилось, из-за деревьев выходят веселые, ухватистые люди, обнимают его, жмут руки, ведут в обжитые, пахнущие хвоей землянки. Бородатые комиссары в дубленых полушубках с перекрестьями портупей приглашают: «Давай рассказывай». Самогон-первачок или спирт-сырец полощется в чашках: «Ух ты, высадился, гляди, на фанерном «У-2» в тыл врага. Давай закусывай. У нас тут запросто».

Это и будет тот самый отряд «три девятки» — 999, позывной знак, который Рудой тщетно писал мелом на стонах, на заборах в надежде увидеть рядом отзыв — 666. Он так зримо представил себе встречу с партизанами, что крикнул во весь голос: «Ого-го-го!» Гулко откликнулось эхо.

Озябший приехал на подворье, распряг Елку. Все увиделось ему здесь внове, и ребята, с которыми сжился за этот зимний месяц, тоже показались иными. Оценивающим взглядом присматривался он к добродушному Семену Бойко, и к обстоятельному Сергею Сидорину, и к черноглазому старшине Ларкину. Готовы ли встать рядом? Должны встать. Конюшня — чем не штаб!

Надо расширять круг, искать верных людей-союзников. Мало ли прибилось их к павлопольским берегам? На каждой улице, считай, сержант или старшина, а то и капитан. Кто у родичей, кто в приймах у вдовицы, кто просто так, сам по себе... Пора начинать, ей-богу, пора! Тройки, девятки, явки, диверсии, листовки... борьба за каждую душу. Надо смелее к людям. Иначе просидишь всю войну, как пень в лесу.

Он осторожно поделился мыслями с женой, показал благодарность горуправы.

Нина была учительницей в младших, классах. Перед войной кавполк передвинули в город Стрый, поближе к западной границе. Нина на лето приехала с сыновьями к мужу. Вскоре город горел. Эшелон с семьями военнослужащих ушел под бомбежкой. К матери, в Павлополь, добралась чудом. Однажды ее даже подвезли итальянские солдаты. В Павлополе она быстро приспособилась к полуголодной прифронтовой жизни, худея с каждым днем, поддерживала детей.

— Конi не вiннi — сказала Нина, вспомнив, очевидно, Коцюбинского. — Благодарность горуправы не помешает, Костя. Тебе, не забудь, каждую неделю являться на отметку в полицию.

Она ничего не сказала о главном. Неужели не поддержит? В конце концов, на его долю пришлось столько бед и опасностей, и если он жив, то только, как говорит мама, по воле божьей. И нечего рисковать...