Хомяков при этих словах крякнул, с завистью сказал:
— Чувствую, гульнули вы.
— Нет, я себе чуть-чуть наливал. Я уже за шофера стал бояться: что как он сбежит? Почему, думаю, он меня одного послал? Почему сказал, что через два часа приедет? Может, обман? Кладовщик уже захмелел, что-то плетет о своей жизни, а у меня голова от всяких предчувствий раскалывается.
— Ясно, шофер тебя накрыл, — сказал Ванин отец.
— Нет, он тютелька в тютельку приехал. Заходит в каморку, а с ним трое парняг. «Принимай груз, батя, — говорит кладовщику. — Только в темпе, я путевку в обратный рейс отметил». Выходим из каморки, увидел я машину и обалдел: не машина, чудище. Вся инеем обросла, сосулищи висят, а из кузова глыбы льда выглядывают. Я сразу догадался: подлил он в кузов воды и дал замерзнуть. Любой бы смекнул, в чем дело, а пьяный кладовщик и глазом не повел. Шофер мне шепчет: «Будем на весы бросать, ты ему зубы заговаривай». Разгрузились мы в два счета, эти самые парни туши таскали. Да какие туши — каждая в ледяном панцире! По весу у нас даже излишек получился. Пока мы сгружали, шофер отвел кладовщика в каморку. Я пришел, накладные уже подписаны, а сам кладовщик чуть тепленький. Таким мы его и оставили. Сели в машину и скорей со двора. «Ну, ты доволен?» — спрашивает шофер. «Доволен, — отвечаю, — еще как доволен!» Он тоже веселый, рассказывает, как парняг этих на разгрузку уговорил: каждому по туше дал. Это в придачу к тем, что себе оставил. Я смеюсь, он смеется, в общем, радуемся, что все обошлось.
— Артист твой шофер, не хуже Пашки Тишкина, — заметил Хомяков.
— Артист, еще какой артист, — согласился зоотехник. — Ну, а месяца через два приезжает в колхоз следователь, вызывает меня. «Сдавали такому-то оленей?» — «Сдавал». — «Полный вес сдали?» — «Полный», — отвечаю. А что же мне еще отвечать? Следователь видит, что меня в пот бросает, говорит: «Не волнуйтесь, у меня к вам нет претензий. Накладные в порядке, подпись его стоит. Но этому негодяю захотелось и вас за собой потянуть». — «Куда потянуть?» — не понял я. Тут-то он и объясняет: у кладовщика недостача, будет, суд, но он темнит и несет ахинею, будто его споили, вместо мяса подсунули лед. Дело, мол, ведется, в Якутии, а ему, здешнему следователю, поручили поднять подлинник накладной и допросить меня. И добавляет, что допрос — простая формальность. Ну, и заварилась каша, — махнул рукой зоотехник.
— Сколько же ему дали? — участливо спросил Киреев.
— Не ему дали, а мне, — усмехнулся зоотехник — В общем-то по-божески — два года.
— Ты что ж, сам признался? — не поверил Хомяков.
— Конечно, сам, — снова усмехнулся зоотехник. — И шофер мой подтвердил. Поднимается на суде и кивает на меня: «Этот гражданин, товарищи судьи, по дороге туши продавал, после приказал мне залить водой машину, а сам пошел кладовщика спаивать».
— Ну, подлюка! Что ж ты не объяснил?
— Почему, я объяснил: продавать не продавал, а спирт кладовщику принес и надул его.
— И два года в лагере отбухал?
— Что ж, отбухал. Не лги, не крутись, не обманывай, — засмеялся зоотехник. И, досмеиваясь, вдруг спросил — Собственно, к чему я это рассказывал?.. А, какие прежде чудеса случались!
Ваня удивился, услышав, что зоотехник смеется. Лагерь ему представлялся страшным местом. Какой же тут смех? Он приоткрыл глаза. Зоотехник наматывал на ногу портянку, и лицо его все еще продолжало улыбаться. Ване он показался совсем не старым, гораздо моложе, чем отец и Хомяков. Все портили седые волосы надо лбом. Седины, как понимал Ваня, у молодых не бывает.
Ночь быстро уходила на убыль. Темнота редела, воздух наливался вязкой пепельной мягкостью. Костер еле дышал, и Ване становилось зябко. Надо было подбросить лесин, но Ваня не хотел вставать, а сами они не догадывались. Наконец Хомяков все-таки додумался: кинул в огонь охапку сухих веток. Хвоя затрещала, вскинулась густым пламенем. Ваня почувствовал, — как в спину хлестнула жаркая, согревающая волна. Он закрыл глаза, ему вдруг очень захотелось спать. И уснул бы, если бы рядом снова не заговорили громко.
— А вы, случаем, зоотехника Букова не знаете? — спросил Ванин отец.
— А что?
— Да нет, я так, — ответил отец. — Раз, думаю, вы зоотехник и он зоотехник, то, может, друг друга знаете. Я про него в нашей газетке читал, как он стадо из горящей тайги вывел. Писали, две тысячи с лишком оленей было.
— Мало ли что пишут, — сказал Хомяков. — Я лично на свою районку не подписываюсь.
— В общем-то я Букова немного знаю, — отчего-то весело сказал зоотехник. — В газете, в самом деле, преувеличили. Не такой уж пожар был, чтоб Букова героем делать. Да и пастухи в стаде были, а вышло, будто он один геройствовал. Пастухи-то лучше его тайгу знают.
Ваня первым услышал шум мотора. Забыв, что притворялся спящим, он подхватился с полушубка.
— «Зисок» бежит! — сообщил он.
— Да, машина, — прислушался Киреев.
Начали собирать посуду, затаптывать сапогами и забрасывать землей костер.
Когда спустились в ложбину, машина уже стояла возле понуры. Фомич с бульдозеристом, ходившим на стан, вытаскивали из кузова сварочный аппарат.
— Фомич, вот человека с собой захватишь, — сказал шоферу Киреев, указав на зоотехника.
