Улица Сервантеса - [2]

Меня сызмальства влекла мечта о путешествиях – хотя, конечно, я и вообразить не мог, что они начнутся столь внезапно и при столь печальных обстоятельствах. Но от одной лишь мысли о том, чтобы под карающим лезвием закона потерять руку – руку, которой я писал стихи, сжимал шпагу и ласкал лицо Мерседес! – меня терзала дрожь. Однорукий нищий, вынужденный побираться в чужих краях, я уподоблюсь тем старым, иссохшим рабам, что во множестве бродят по дорогам Испании. Им дали вольную, когда они перестали годиться для тяжелого труда. Один лишь помысел об этом гнал меня прочь с испанской земли. Покидая Мадрид, я поклялся, что перережу себе глотку, но не превращусь в беспомощного калеку.

В пути я провел почти всю жизнь. Отец был никудышным дельцом, а потому наша семья постоянно таскала жалкие пожитки с места на место, скрываясь от кредиторов и неизбежной долговой ямы. Я с детства усвоил, что рано или поздно мне придется проститься с любимыми учителями, новыми друзьями, улицами, которые были для меня площадкой для игр, домами, которые я привык звать своими… Слишком рано. Истинным домом мне служила запряженная мулом повозка, в которой семейство Сервантес кочевало от блистательных городов к нищим поселкам. Мы переменили столько мест, что я едва ли вспомню их все: Алькала-де-Энарес, где я появился на свет; Вальядолид, который мы покинули, едва мне сравнялось шесть; Кордова, приютившая нас на следующие десять лет; Севилья, где мы провели несколько замечательных зим, покуда нашу впавшую в ничтожество семью снова не приютила Кастилия и Мадрид.

В первую ночь изгнания мне вспомнилось, как мать, устав от нашей кочевой жизни, ворчала: «Мы не лучше цыганского табора. Эдак мои дети вырастут ворами и потаскухами. Ваш отец перестанет гоняться за радугой, только когда его кости сгниют в земле!»

Я утешался лишь тем, что быть поэтом в Испании зачастую означало находиться вне закона. Против воли я уподобился многим собратьям по перу, став беглецом, как мой любимый Гарсиласо де ла Вега. Оглядываясь назад, я видел в своей судьбе сходство и с участью Гутьерре де Сетины, убитого в Мексике. Возможно, я стану вторым фра Луисом де Леоном, который уже много лет томится в тюрьме Вальядолида? А может, пойду по стопам Франсиско де Альданы, чья жизнь оборвалась в Африке, в сражении за португальского короля Себастьяна?

Как знать! В другой, не столь бесчестной стране, где у бедного, но даровитого юноши есть шанс преуспеть в жизни, все могло бы сложиться иначе. За пределами косного испанского общества – пустого, напыщенного и лицемерного – я мог бы достичь большего. Я верил, что наделен подлинным талантом. И эту веру не смог бы убить никто – даже всемогущий испанский король.

Теперь, если я хотел стать хозяином собственной судьбы и достойно встретить старость, мне оставались только два пути: великого поэта или доблестного солдата. Стать известнейшим поэтом и воином своей эпохи – что может быть благороднее? Другой заветной мечтой были лавры драматурга: перед глазами у меня стоял пример Лопе де Руэды. Что ж, куда бы ни завела меня жизнь, сейчас мне предстояло покинуть Испанию и сберечь правую руку. Когда-нибудь я вернусь к испанскому двору в лучах славы и с карманами набитыми золотом. Я знал: это только вопрос времени.

Я въехал в Темблеке на рассвете, когда труппа маэсе Педро, собравшаяся на главной площади, уже готова была отправляться на юг.

– Отдаю себя на вашу милость, маэсе, – сказал я, войдя к нему в шатер. Затем я объяснил старому другу, что рискую расстаться с одной из конечностей, если не найду способа в ближайшее время покинуть Кастилию.

– Ни слова больше, Мигель, – оборвал меня Педро. – Ты член нашей семьи.

Он сделал паузу, оглядывая меня с головы до ног, и добавил:

– Но ты не можешь ехать в таком виде. Надо бы переодеться.

Так я оказался в женском платье и парике, в одном фургоне со своим приятелем-актером и его женой по имени донья Матильда. Следующие несколько дней мне предстояло выдавать себя за их дочь Николасу.

Когда мы тронулись в путь, я поминутно оглядывался, ожидая увидеть далеко позади клубы пыли. Но шли часы; я поверил, что мне удалось ускользнуть от погони, и целиком погрузился в воспоминания о первой встрече с маэсе Педро. Это случилось в Кордове, на Пласа-дель-Потро. Я возвращался домой из иезуитской школы, где освоил те ничтожные крохи латыни, которыми и владею по сей день. Труппа давала спектакль об обреченных возлюбленных, сопровождавшийся песнями, плясками и производивший чрезвычайно сильное впечатление. После окончания пьесы пестро разодетые актеры, и короли, и отверженные (какой мужчина в здравом уме будет рядиться в женское платье?), вышли из-за наспех сооруженных кулис и смешались с толпой, объявляя о вечернем представлении. Я был очарован. Кто эти люди? Как они овладели искусством столь удивительной метаморфозы?

Я со всех ног бросился домой, вбежал на кухню, где мать с сестрой Андреитой готовили суп косидо, и взмолился:

– Мама, мама, можно мне пойти вечером на представление?

Мать смерила меня гневным взглядом:

– Так вот где ты шатался вместо того, чтобы пойти прямо домой и сесть за уроки?