Улица - [56]

Мы молча, с трудом пробираясь по колено в нетронутом снегу, с любопытством глядели на белые притулившиеся к земле крестьянские избы, которые становились все ближе. Старая русская крестьянка, увидев нас за двадцать шагов, испугалась до смерти. Чужие лица и чужие австрийские мундиры наполнили ее страхом. Она застыла, глядя на нас с открытым ртом. Вдруг она бросилась наутек, с плачем заламывая руки. Тут ей встретился крестьянин в папахе, надвинутой на глаза. Он, кажется, спросил ее, что случилось. Крестьянка заломила руки и завопила, как свинья, которую режут:

— Не спрашивай, Матвей… Не спрашивай. Беда нам, русским людям… Пропали мы, батюшка… Немцы уже Москву взяли… Они уже у нас в деревне…

Указывая на нас пальцем, она вздохнула и в отчаянии побежала по деревне, криком сообщая новость: немцы взяли Москву. Крестьянин посмотрел на нас, перекрестился, скорчил рожу и вдруг повернулся и пустился бежать, как черт, на своих длинных ногах.

Чех и фельдфебель рассмеялись и объяснили офицеру, что подумали крестьяне. Офицер рассмеялся и сказал по-немецки:

— Йа, ди руссен зинд айн оксенфольк[39]!

Чех перевел эти слова фельдфебелю так:

— Господин офицер говорит, что русские женщины глупы, но мужчины умны!

Фельдфебель ответил:

— Так и есть: русские женщины — самые глупые в мире.

Вдруг фельдфебелю что-то пришло в голову. Он наморщил свой низкий лоб и с усмешкой в маленьких хитрых глазках сказал чеху:

— Скажи своему старшому: пусть все остаются на месте, — и, не дожидаясь ответа, он повернулся к нам лицом и подал знак рукой: «Стой!»

Мы остановились.

— Если крестьяне считают, что вы взяли Москву — тем легче вам будет получить у них хлеб, — заявил он чеху, который быстро перевел это офицеру на немецкий.

— Коли так, братцы, пусть два человека пойдут к старосте и потребуют выдать двести буханок хлеба!

Наш офицер удивился, что в голову такому «тупому» русскому могла прийти такая умная мысль.

Так все и произошло. Чех и еще один наш человек пошли к старосте и потребовали двести буханок хлеба. Деревня была большой, почти что маленькое местечко, и собрать двести буханок для крестьян было нетрудно.

По деревенским дорожкам нам понесли хлеб. Фельдфебель крикнул возчику:

— К железной дороге! Айда!

Через двадцать минут мы погрузили хлеб на поезд и поехали. Во второй деревне произошло то же самое. Эта деревня была меньше первой. Тут мы получили сто буханок. В третьей деревне получили еще восемьдесят. К вечеру в нашем поезде был вагон с целой тысячью буханок хлеба.

Тысяча восьмифунтовых или, по меньшей мере, пятифунтовых, буханок крестьянского, хорошо вымешанного, хорошо пропеченного черного хлеба в таком холодном, снежном, ветреном, одиноком пути — да это сон какой-то, сказка тысяча и одной ночи!

Мы пели и плясали от радости. Тысяча буханок! Мы подняли фельдфебеля на руки и стали его качать. Наш лейтенант со слезами жал ему руку и подарил ему свои золотые часы. Фельдфебель отворачивался и сперва не хотел принимать подарок. В конце концов он сдался и взял часы, когда чех перевел ему слова нашего офицера:

— Все семьсот человек, которые здесь находятся, уверены, что он спас им жизнь. Мы до самой смерти не забудем русского офицера и просим, чтобы он на память и в знак благодарности принял этот скромный подарок.

Фельдфебель покраснел от этих слов, а главным образом от титула «офицер», которым чех, наш переводчик, наградил его. Он взял подарок, задорно поднял палец и сказал:

— Завтра будет еще больше!

Он сдержал свое слово, этот фельдфебель.

Назавтра, когда день еще не наступил и русские поля лежали, погруженные в морозную мглу, сквозь хмурый рассвет раздался хриплый крик фельдфебеля:

— Эй, машинист, останавливай «самовар»!

И мы, семьдесят человек, снова пошли за хлебом.

В тот же день к вечеру мы владели уже двумя тысячами пятьюстами буханками. Представьте себе, две тысячи пятьсот хлебов!

До каждого из нас постепенно дошло это грандиозное число. В середине дня уже среди пленных по вагонам пошел слух: пятнадцать сотен. Через два часа — девятнадцать сотен. И так до двух с половиной тысяч.

Но и этого, видать, фельдфебелю было мало. Он вошел в азарт. Он все время высовывал из вагона свою красную физиономию. Резкий ветер, пахнущий степью и морозом, хлестал по его загорелому лицу, а он своими маленькими хитрыми глазками высматривал деревни, как картежник — монеты. Через несколько километров он заметил-таки деревню, хотя вся земля, сколько хватало глаз, была укрыта снежным морем. Красная физиономия фельдфебеля аж затрепетала от радости; он засунул в рот два пальца и свистнул в морозное небо:

— Эй, машинист, останавливай «самовар»!

Мы проделали здесь ту же штуку: пошли в деревню с оружием, говорили между собой по-немецки и пустили слух, что немцы в Москве. Наверняка русский унтер и конвоиры совсем потеряли голову от этих дел. Но всё проходило гладко.

Так мы проблуждали три месяца, пока не достигли Сибири. Там находился огромный лагерь военнопленных, где содержались сотни и тысячи солдат австрийской и немецкой армии. Жизнь в нем была — просто ужас. Я увидел, что люди там не выдерживают, и бежал.