Улица - [5]

От изумления и ужаса «солдаты» оцепенели и, разинув рот, с замершим от страха сердцем, не отводили взгляда от старика.

Двое детей, державших «кайзера» за плечи, еще сильнее и глубже вдавили пальцы в его тело, прикрытое только грязной рваной рубашонкой и драными штанишками, подвязанными веревкой.

Фабианек наконец понял, к чему идет дело.

Лицо его побелело, как у покойника. Оно оцепенело от ужаса, рот искривился, глаза еще сильнее вылезли из орбит, а зубы застучали.

Быстрым движением старик поднялся с колен, прыгнул, как кот, к плетеной корзине и достал из нее белую простыню и толстую веревку для развешивания белья.

Он взял простыню и прибил ее гвоздями к стене, потом привязал веревку к водопроводной трубе, оставив на конце две петли.

— Ведь это ужасно! Он действительно собирается повесить мальчика! — вскрикнул я на своей лежанке.

Но никто меня не услышал.

— Давайте его сюда! — вопил старик, распаляясь и скрежеща зубами.

Плохо пришлось бы тому ребенку, который сейчас бы ему не подчинился!

Я застыл, не зная, что делать.

Дети подвели «кайзера» к старику.

Фабианек трясся, как в лихорадке, и дрожащим, обмирающим взглядом смотрел на веревку, на простыню и на перекошенное, пылающее лицо старого сапожника.

Нижняя губа мальчика дрожала, а на гладком, круглом лице в уголках рта застыли две маленькие морщинки, изображавшие несказанное отчаяние.

Он понял, что эта веревка приготовлена для того, чтобы его повесить.

Однако он не мог понять, чем же это он так сильно провинился на этот раз, что ему полагается такое наказание, такое суровое, ужасное наказание.

В тусклом свете маленькой висячей лампы лицо старика было окружено красноватым ореолом, и в давящей тишине, в которой отчетливо и громко был слышен стук детских сердец, крылось потаенное ожидание чего-то ужасного.

Ощущение мучительной тяжести, которое есть в каждом подвале, на который налегли три этажа камней, бетона, дерева, извести, стали и людей, стало еще тяжелей и темней.

Не отрываясь, помертвев, восемь детей смотрели взглядами, нацеленными будто копья, вслед движениям старческой руки, вслед движениям его пальцев, его налитого кровью и ненавистью лица, следили за каждым словом, которое вырывалось из его груди, и за каждой мыслью, которую можно было распознать по выражению лица и обрывкам слов.

Тик! Так! — в глубокой мучительной тишине послышался звук часов на этаже, расположенном над подвалом.

Внезапно Фабианек вырвался из рук охранников, упал на землю, принялся биться своей большой головой с редкими белобрысыми волосами о каменный пол и дико, душераздирающе реветь, как теленок, который убежал из-под ножа с наполовину перерезанным горлом.

В этом крике отчетливо слышались странное, животное отчаяние, неистовый, надрывный, идущий из глубины души страх смерти, невыразимая, трепещущая детская мольба о милосердии и жизни.

Этот крик еще сильнее разъярил старика с отравленной ненавистью кровью, еще сильнее взбудоражил его и опьянил. Тусклые, серые, как мох, редкие волосы на голове встали дыбом; усы сделались угловатыми и заострились, как два мышиных хвоста; крылья красного носа раздулись, словно извергая языки пламени. Старик раскрыл свой широкий перекошенный рот и, глядя на Фабианека, который ревел и бился головой о каменный пол, разразился диким, судорожным, прерывистым, астматическим смехом:

— Хи-хи-ха! Хи-хи-ха! Так… так умирает кайзер Вильгельм Второй[9]!.. Кхе, кхе, кхе!.. — тут он закашлялся, сотрясаясь всем телом. — Ха-ха-ха!.. Мне стыдно за тебя перед твоими предками, которые смогли одолеть царство Юлия Цезаря, могучий Рим.

Он согнулся над маленьким Фабианеком, который лежал, прижав голову к полу, и выл, как собака.

— Ну, ваше величество, Вильгельм Второй, император Германии и король Пруссии, зинген зи маль[10]…

Дойчланд, Дойчланд

Ибер аллес,

Ибер аллес ин дер вельт!..[11]

Старик запел на ломаном немецком языке, пренебрежительно и насмешливо.

Между словами он делал паузы, во время которых кашлял, отхаркивался, хихикал и хрипел.

Внезапно он утомился, расправил грудь и строго выкликнул:

— Маршал Фош![12]

Никто не отозвался. Все дети стояли, не двигаясь, словно окаменев, словно неподвижные мертвые куклы, с которыми играл живой сумасшедший старик. Они не понимали, на каком они свете.

Я, ошеломленный и застывший от страха, продолжал лежать на своем тюфяке.

Он что, действительно повесит мальчика?

Сам дьявол предстал перед моими глазами, облаченный в доспехи из пламени и ненависти.

— Маршал Фош! — снова воззвал старик строгим, угрожающим тоном самого главного начальника, бросая при этом на детей гневные, предупреждающие взгляды.

После второго вызова маленький мальчик с узким личиком, острым подбородком и узким лбом, похожий на голодную церковную мышь, предстал перед стариком и в страхе заученно поклонился:

— Слушаюсь, ваше величество!

Старик ответил на приветствие искривленной ухмылкой, обнажив свои желтые, гнилые «королевские» зубы, а затем снова воззвал:

— Генерал Юзеф Пилсудский, главнокомандующий польской армии!

Другой мальчик с круглым позеленевшим лицом цвета неспелого осеннего яблока точно так же, как первый, поклонился и сказал: