Улети на небо - [35]

Похороны состоялись в Чите. Атаман Семенов устроил покойному генералу торжественную встречу — с оркестром и почетным караулом.

Огромные толпы народа провожали героя, все улицы возле храма были забиты людьми, и над заледеневшим городом плыл скорбный похоронный марш, который играли продрогшие музыканты забайкальских частей.

Но то был еще не последний путь генерала.

Через год белые оставили Читу и не захотели расставаться со своей святыней. Все слишком хорошо знали, что большевики не останавливаются перед оск-вернением могил и позволяют себе, как истинные безбожники, глумиться над телами усопших.

Прах генерала перевезли в Харбин и предали земле в ограде Свято-Ивер-ского храма.

А потом прошло восемьдесят пять лет и явились другие люди из другой страны…

…Когда сняли крышку гроба и осветили могилу фонарями, было еще неясно, что найдено. Гроб подняли на поверхность; батюшка в изумлении смотрел внутрь и механически читал молитву. Все, кто был рядом, плотным кольцом окружили место раскопа: в гробу лежал человек, одетый в мундир с погонами генерал-лейтенанта, на груди его покоилась маленькая, почерневшая от времени иконка, под левым плечом, против сердца, был приколот георгиевский бант. Ступни, правая — на уровне таранной кости и левая — на уровне пяточной, отсутствовали.

Тело генерала было нетленным.

Полковник заставил себя встать, погасил опиумную лампу и подвинул к дивану механическое кресло. В комнате воцарился серый сумрак и исчезло уютное очарование, которое придавал окружающим предметам волшебный свет низко стоявшей лампы. Он пересел в кресло, щелкнул тумблером и подъехал к окну.

Еще не рассвело, и по харбинской мостовой опять колотил горячий муссонный ливень. Раскаленный асфальт парил.

Полковник долго смотрел вниз, на бликующий асфальт, на кипящие лужи, на пузыри, мгновенно появляющиеся и так же мгновенно исчезающие, и думал о том, что его уже нет, главное дело своей жизни он сделал и может наконец присоединиться к своим давным-давно ушедшим товарищам… он так скучал по ним все эти годы… у него никогда не было жены, не было детей, потому что своих неродившихся младенцев он оставил там, в ледяном аду канских излучин… скоро, скоро он увидит соратников по борьбе и всех тех, с кем сводила его долгая, почти бесконечная жизнь… многие лица он давно забыл, но был уверен, что узнает каждого, как только судьба даст ему возможность снова увидеть их… он узнает не только бойцов-товарищей, Каппеля, Войцеховского, Колчака, он узнает Жанена и ускользнувшего от возмездия Сырового, узнает всех, всех…

Полковник с трудом оторвался от окна, развернул кресло и направил его к противоположной стене… по дороге он заметил, что предметы вокруг неожиданно обрели какую-то странную серую окраску, будто пепел всех пожарищ Отчизны лег на них тонким, едва видимым слоем… подъехав к зеркалу, он притормозил возле него… вокруг снова летали проснувшиеся насекомые, но и они, утратив свои веселые краски, стали мертвенно-белыми или серыми…

Полковник машинально заглянул в зеркало и не увидел своего отражения.

Повернув голову, он обнаружил стоящего рядом комиссара Мельникова, снова посмотрел в зеркало и снова ничего не увидел на его мертвой поверхности… ах да, подумал он, нас же давно нет на этой земле, мы ничто, пустота, мы — дуновение ветра и едва слышный шепот прибрежных камышей, мы — тысячелетний пепел… Все вокруг уже было подернуто толстым слоем остывшей золы, и насекомые угомонились, укрытые нежным одеялом праха… Мебель стояла как будто укутанная серым мхом, и с нее медленно падали невесомые хлопья… она как-то странно колебалась, словно стояла не на надежной тверди, а плыла в облаках… зеркало стало непрозрачным и покрылось узорами, какие бывают на стеклах домов в сильный мороз… Полковник вдруг с изумлением обнаружил, что с губ его срывается ледяное дыхание, ощутил холодный сквозняк, и игла страха уколола его больное сердце… он приблизил лицо к задернутому тюлевыми морозными занавесками зеркалу и продышал в его затейливых узорах маленькое окошечко, как делал это в детстве, когда вся его семья встречала Рождество в уютном усадебном доме в предместье Вятки… он стоял на холодной веранде в тонких чулочках и дышал в покрытое инеем стекло: в теплом тоннеле его дыхания видны были заснеженный сад, запорошенный колодец и занесенный пургой стоящий в отдалении флигель… ветки яблонь клонились к земле под тяжестью белых, казалось, невесомых, накидок, и дворовый Дружок, весело лая, носился по сугробам и взметывал над собою разноцветные искристые брызги… полковник приблизил почти слепой глаз к растопленному окошечку и…

…увидел…

…он стоял посреди яркого солнечного дня, наполненного густыми запахами малороссийского лета; темную зелень леса, тянущегося на горизонте, оттеняло темно-желтое пшеничное поле, оправленное в золото поросших сурепкою обочин, и светящаяся на солнце пыль подымалась за дорогой… он стоял рядом с худенькой девочкой и смотрел в ее наполненные небывалым светом прекрасные сиреневые глаза под влажной поволокой… мечтательно разглядывал ее загорелое лицо с россыпью отчаянных веснушек на щеках, облупившийся до нежной красноты нос, высветленные солнцем волосы и полные сухие губы… он смотрел на нее с нежностью, потому что она казалась ему сном или грезой… этот застиранный светлый ситец, украшенный бледными незабудками, и тоненькая шейка, выглядывающая из горловины платья, а на затылке — сгоревшие в летнем зное почти бесцветные завитки, нежно колеблемые ветром… тонкие ключицы, хрупкие плечи и маленькие лопатки, похожие на невесомые крылышки… у него уже недоставало сил смотреть на эту тихую красоту, и душа его трепетала от нежно-сти… С трудом оторвав от нее взгляд, он опустил глаза: по его руке медленно-медленно ползла чудесная божья коровка, яркая, алая, усыпанная ровными маковыми зернами, она долго взбиралась наверх, смешно щекоча ладонь, и наконец достигла вершины его среднего пальца… они зачарованно смотрели на этот яркий огонек и вдруг, не сговариваясь, почти одновременно едва слышно прошептали: «Божия коровка… улети на небо, принеси мне хлеба…».