Укрощение тигра в Париже - [15]

Эти субботние визиты — ритуал. «На минутку» — всегда на несколько часов. Даже по стуку, в субботу верующий еврей Генрих не пользуется звонком, понятно, что это Генрих с Фалафелем. Наташка даже просит меня будить ее по субботам, если она не просыпается сама, к приходу Генриха и Фалафеля.

— Здравствуйте, — Генрих с Наташкой целуются. — Вы все хорошеете, дорогая.

Генрих не снимет сразу ни халат, ни шляпу. Некоторое время будет топтаться в одеждах и только через четверть или полчаса начнет раздеваться.

— Опять новый халат, — отмечает Наташа. — Где вы их берете, Генрих Яковлевич?

— Поменялся на картинку с Грачевыми. — Видя, что мы никак не реагируем на фамилию «Грачевы», спрашивает: — Вы что не знаете Грачевых?

— В синагоге евреи еще не пытались вас линчевать, Генри? — пробую съехидничать я. — Халат — разве не мусульманская одежда?

— Ну нет, ну что вы… Общевосточная одежда. Но вообще-то они, конечно, смотрят на меня с большим удивлением.

Удивление — не то слово. Генрих сам говорил мне, что местные евреи считают его сумасшедшим, «мишугэном» и если его пускают еще в синагогу, то только потому, что сын его, четырнадцатилетний Давид, учится на раввина. Папочка же Генрих, с точки зрения местных евреев, существо неблагонадежное. Босяк, богема….

Генрих художник. Я познакомился с ним восемь лет назад в Нью-Йорке, на очень светском парти, в доме на Парк-авеню. Тогда у Генриха не было еще седых волос. Тоненький и надменный, он стоял, окруженный свитой дам-поклонниц. Энергичные дамы время от времени выуживали из толпы перспективного покупателя и немедленно же утаскивали его смотреть картины Генриха. В одной из удаленных задних комнат расположилась выставка художника. В те времена Генрих подолгу жил в Нью-Йорке, наезжая туда из Парижа. Он был тогда еще с женой Майей, я — с Еленой. Теперь у Генриха в подружках быстро сменяющие друг друга девочки в возрасте семнадцати — двадцати, а у меня — Наташка.

Освобожденная от верхней одежды Фалафель сидит у печки на застланной зеленой тряпкой низкой скамье и, улыбаясь, перекладывает из одной ладошки в другую апельсин, выданный ей. Фалафель всегда сидит на этой скамейке в начальный период визита, первые несколько минут, потом она растекается по квартире. Впервые Фалафель побывала у меня в гостях шестимесячным зародышем в животе мамы Майи. Генрих утверждает, что Фалафель тащит его ко мне, если им случается идти по моей улице. Может быть. Совсем еще недавно Генрих привозил Фалафель в коляске, энергично толкая коляску перед собой. В моей прихожей Фалафель училась ходить и несколько раз рухнула в изнеможении на пол, головой вперед, смеясь и визжа от боли. Фалафель — существо военно-полевое, быстро адаптирующееся и приспосабливающееся к обстановке. Наблюдая за Фалафелем начинаю понимать, почему евреи такая живучая нация.

— Куда вы отправляетесь на Бон аннэ?[3] — интересуется Генрих серьезно. Он мешает русские слова с французскими, так как покинул пределы города Ленинграда пятнадцать лет назад. Наташка покинула город на Неве восемь лет назад.

— Каково, на хуй, Бон аннэ, Генри! Наташа должна быть в кабаре всю ночь. Программа только начинается в двенадцать ночи.

— Жаль! Мы могли бы пойти все вместе на изумительную парти…

— А после изумительной парти нас обвинили бы в краже денег или в похищении семейных ковров.

— Ну нет, ну что вы, Эдвард! Как можно. — Генрих морщится и… смеется. — Вы знаете, Наташа, последнюю историю, когда моих друзей обвинили в том, что они украли ковер?

— Это когда вы ходили к австралийке с Лимоновым и Фалафелем? Когда Лимонов пришел голый?

— Не голый, а в бушлате на голое тело, — поправляю я ее. — К тебе же и торопился.

— Торопился! Было четыре часа ночи. Ебался, наверное, и муж пизды тебя спугнул!

— Разделся я для того, чтобы танцевать было удобнее.

— Нет-нет… — решает защитить меня Генрих. — Эдвард был очень веселый. Танцевал, всех завел и вдруг исчез. Искали мы его, искали, нет Эдварда…

— Эдвард позвонил мне в три часа ночи и сказал, что сейчас придет. Если же не придет, чтобы я шла искать его на набережную. Когда я спросила его: — На какую набережную, Эдвард? — он сказал: — На ту, что возле Церкви. — Возле какой церкви? — спросила я. Но он повесил трубку.

Наташка рассказывает с удовольствием. Ей нравится эта история, подтверждающая, что Лимонов тоже имеет слабости, тоже иногда напивается до потери сознания, что не только она — дикая, но и Лимонов дикий.

— Я такая дура, Генрих! Как верная женщина, я взяла в карман кухонный нож, на случай, если кто-нибудь пристанет ко мне на набережной, и пошла.

— Великолепно! Представляю себе, как изумительно вы выглядели… С ножом, — легко увлекающийся Генри довольно хрюкает. — Ну?

— Лимонова я не нашла. Но видела полицейский автомобиль. Я поискала его немного и вернулась домой. Мне стало страшно. Там никого не было, ни души! И еще я подумала: «Как же я найду Лимонова? Может быть, он лег между машинами и лежит. Там машины были запаркованы. Эдвард ведь любит прятаться и чтоб его искали…»

«Бедная Наташа!»

Раньше Генрих брил волосы надо лбом. Зачем, неизвестно. Съездив осенью в Соединенные Штаты, он, слава Богу, вернулся уже с новой прической, — волосы надо лбом заросли, и он срезал седые редкие патлы равномерно-коротко. У него крепкая шея, сдвинутый набок нос, объемистая грудь, и, коротко остриженный, он мог бы напоминать крепкого моряка торгового флота. Если с него снять халат, разумеется.