Укрощая Прерикон - [56]

— Свою душу каждый из нас кончил, в лучшем случае она корчиться где-то глубоко внутри нас, изуродованная и изувеченная грехом. Ее язык, — наша совесть! Каждый из нас отрезал своей душе язык! Иначе было невозможно, его слова — всегда не к времени уместны, он слишком больно нас цеплял. А нам нельзя причинить боль и уйти безнаказанным, не так ли? Мы убиваем то, что ранит нас. Мыслители говорят, боль делает нас сильнее, закаляет нас? Тем лучше! Сила потребуется, чтобы умертвить следующий источник боли. Мы режем нашу душу на куски, отрезаем от нее части, сжигаем каждый нерв, чтобы лишиться чувств и жить, как звери. Мы ненавидим тот миг, когда кто-то наделил нас волей. Нам лучше было в джунглях, из которых мы вышли, без осознания себя, без этой жизни! Мы ненавидим каждого святошу, ведь быть, как он, и жить, как он, не можем. Неспособны ограничивать себя и трудиться! Мы худшие их худших, мы отбросы, мы изверги, берущие силой! Убийцы, — мы мертвые души, губящие живых и растлевающие их…

Пит, ты слышишь меня? Энни, эта девочка не должна умереть, как мы. Даже если ты защитишь ее от нас и самого себя, ты, — во всяком случае нынешний ты, никогда не дашь ей того, что она могла бы иметь, останься при своих. Ты не дашь ей мужа и семью! Наша жизнь не для женщины, друг, пойми: их путь, — путь любви, наш — путь жестокости, полная ему противоположность. Мы дарим смерть, лишения — они же дарят жизнь… И если пекло есть, пускай я буду проклят, если позволю тебе или кому-либо из нас эту невинную душу казнить и обречь на муки, подобные нашим!

Склонив голову, Пит молчал. Руки Миража давно легли ему на плечи, тон был отеческим и теплым. По избитым щека ковбоя текли слезы, небо плакало и Пит вместе с ним.

Они подошли к телеге, ночной мрак укрыл ее брезентом, дождь заглушал их шаги. Разбойники спали крепко, даже прикосновения капель не смогли их разбудить. Никто не слышал, как скрипнули колеса и доски кузова, когда двое мужчин залезли на телегу. Под покровом ночи они открыли бочку. Там, в окружении краденного золота спал прелестный цветок, бутон которого лишь начал распускаться, но своей красотой уже покорил сердца многих.

В миг, когда снятая крышка бочки опустилась, Безымянный бросил с неба серебряный луч света, пронзивший пелену туч и втиснувшийся между скалистой местностью и брюхом гигантского каменного скакуна с той единственной целью, чтобы озарить лицо девушки и растаять в ночи. Ни безымянный не пожалел о том, что пустил его, ни луч ни на миг не усомнился в своей судьбе, будучи, напротив, только рад использовать краткий миг своей жизни для освещения чего-то столь чудесного и редкого. Мираж задержал дыхание, — Энни была совершенна. Златые, немного волнистые волосы этой феи почти не уступали в блеске золоту, окружавшему их, той благородной почве, в которую нарцисс был заботливо пересажен руками влюбленного из родного чернозема северо-востока Прерикона. Они — ее лепестки — открылись свету, обнажив сердцевину — без сомнений, лучшую часть Энни, но далеко не единственную прекрасную ее часть.

Платиновый загар кожи, приобретенный лишь в последние дни, говорил о врожденной, аристократической бледности девушки. Ее лицо имело больше от равнобедренной трапеции, чем от овала, но вовсе не казалось угловатым. Все углы и неровности были сглажены и отшлифован прекрасной наследственностью, каждая точеная черта ее лица обещала всемирную известность и признание тому художнику, который бы осмелился ее запечатлеть. О, они осмелились бы, не сомневайтесь! Их бы выстроилась целая очередь у порога родного дома Энни, готовых отдать все свои картины за одну только возможность лицезреть хоть на секунду ее профиль — не анфас! Но они, увы, — и это была насмешка судьбы над ними, а также месть Энни, которой леди Фортуна завидовала, как и всем прекрасным женщинам — даже не подозревали о ее существовании. Ни один из модных мастеров кисти, фанатично убежденных в том, что лучшее собрано в центре, и за всю жизнь не найдет во всем том месиве из культур и национальностей, которыми бурлит столица, чего-то хоть отдаленно напоминающего этот чистый золотой самородок высшей пробы, — эту кристаллизованную в топаз сущность прерии.

Но, конечно же, нашлось три местных варвара, посмевших сорвать нарцисс того ради, чтобы владеть им плотски, но не сумевших — кто бы сомневался? — его поделить. И вот — цветок украден из рук тех, кто заботливо растил его всю жизнь, едва ли, впрочем, сознавая хоть половину от истинной ценности его красоты. Он достался худшему из варваров, лишившемуся племени, а вместе с ним и места в мире, и обреченному на вечные скитания в грехе. И этот варвар не придумал ничего лучше, кроме как принести цветок в стаю таких же, как и сам, нелюдей, даже не способных осознать, какое сокровище находится в их руках, но, без сомнений, способных ему навредить. Среди них этому варвару повезло найти, пожалуй, того единственного пропащего, который мог ему помочь в деле сохранения нарцисса и спасения его от поругания скотов. Теперь они стояли его грубого, импровизированного вазона, в котором раньше хранилась рыба, и смотрели на цветок, один — любуясь им, второй — не находя слов.