Украина в русском сознании. Николай Гоголь и его время - [56]

Ещё Карамзин в своей «Истории» рассматривал Русь-Россию как триединство русских племён-народностей. В этом он следовал всей предыдущей отечественной (московской и западнорусской) интеллектуальной традиции. И в частности, знаменитому «Синопсису», который в 1674 году был написан ректором Киево-Могилянской коллегии, архимандритом Киево-Печерской лавры Иннокентием Гизелем и на целое столетие стал российским учебником истории. В нём эта концепция единого русского народа была подытожена и представлена наиболее полно и последовательно[257].

Не всё русское общество, особенно «открыв» Малороссию, автоматически было готово считать русским бывший «казачий народ». И. Долгорукий остро ощущал разницу между близкими ему великороссами и малороссиянами, в большинстве случаев отдавая преимущество первым. «Нет, всё мне чужое за областью той, в которой я родился», — восклицает князь, относя к таким «чужим» областям Курляндию, Украйну и Вятку. «Другие избы, другой язык, другие люди», — констатирует он, покидая «область хохлов» и въезжая в Орловскую губернию[258]. У малороссов «язык, одежда, облик, лица, быт жилища, поверья — совершенно не наши!» — вторит ему в «Московском телеграфе» Николай Полевой. На этот край он глядит как на что-то чуждое: «Малороссия, не сделавшись доныне Русью, никогда и не была частью древней Руси, точно так же, как Сибирь и Крым»[259].

То, что Крым тогда не воспринимался как русская земля (хотя именно там принял крещение князь Владимир), было абсолютной правдой. Долгое время Крым для Руси — смертельно опасный противник, часть враждебного «ордынского мира». После присоединения к России его образ меняется. Крым становится Тавридой — так на древний манер предпочитали тогда называть полуостров. Таврида воспринималась как уникальный регион, в котором соединяется несоединимое: татарская «Азия», античность (образ которой Россия усиленно поддерживала, например давая новым городам греческие по форме названия) и романтическая живописная «Италия», олицетворяемая Южным берегом. По мере освоения полуострова постепенно начнёт «проступать» ещё один мир, по времени расположенный между «античностью» и «Азией»: его дотатарское христианское прошлое. И уже потом Крым станет всероссийским курортом и русской этнической территорией. Но даже не это, а две войны, Крымская и Великая Отечественная, и две героические обороны его сердца — Севастополя сделают Крым русским. Омытый кровью русских воинов (всех национальностей, но русских потому, что стояли за Россию), покрывший себя неувядаемой славой, символ стойкости и героизма — Крым навсегда станет русской землёй, заняв в русском сознании особое, священное место[260].

Сибирь, понятное дело, «древней Русью» никак не являлась. Она могла стать и становилась русской землёй, лишь будучи заселённой и освоенной русскими (кстати, сам Полевой по рождению был сибиряк). То же самое можно сказать и о Вятке, давно ставшей русской этнической территорией. В случае же с Малороссией дело заключалось в том, насколько важными и непреодолимыми считались этнографические различия между великороссами и малороссами и насколько широко понималась русскость. Самое широкое и наиболее верное её понимание, при котором различия отходили на второй план, могло быть достигнуто при сравнении этих русских «племён» с другими народами. Тот же Долгорукий сразу забывал про непохожесть хохлов и великороссов, лишь только речь заходила об их сопоставлении с поляками. «Киевская губерния… населена вся русскими обывателями», — говорит он, опровергая польские претензии на этот край, и под «русскими обывателями» имея в виду, естественно, малороссов[261]. Не случайно, что острее всего эта общность ощущалась в иноэтническом окружении. Именно в Европе Гоголь увидел Россию во всём её величии и прочувствовал, что общего у великороссов и малороссов больше, чем различий.

Полевой понимал русскость в её узком смысле — как великорусскость. Он оставлял за Малороссией возможность стать «Русью», но для этого ей было необходимо избавиться от того, что не являлось, в его понимании, русским. Но если присмотреться, то даже в этом подходе, на первый взгляд отрицающем тождество малороссов и великороссов, заключён взгляд на Малороссию как на «свою» и, в общем, «русскую»: никому (и Полевому в том числе) и в голову не пришло бы начинать дискуссию о том, является ли «Русью» Польша или, скажем, Лифляндия.

Пример с Полевым показывает, что полного единодушия в русском обществе по вопросу о том, насколько сильна в малороссах русскость или насколько может сохраняться известная доля культурно-этнической специфики разных частей Руси, не было. Но тех, кто считал, что это разные миры, было явное меньшинство. В основном же на Малороссию смотрели как на часть Русского мира. Только кто-то, как Белинский, в этой этнической специфике (и даже не столько в ней как таковой, сколько в её постоянном педалировании, зацикленности и самих малороссов, и великороссов на «этническом колорите») видел помеху на пути дальнейшего культурного и общественного развития, и в первую очередь, самого малороссийского населения. Вот почему «важный шаг вперёд со стороны таланта Гоголя» Белинский усматривал в том, что в «Мёртвых душах» тот «совершенно отрешился от малороссийского элемента и стал русским национальным поэтом во всём пространстве этого слова»