Украина – четверть века незалежности. Взгляд постороннего. Книга первая. 1991-1999 годы - [11]

Вероятно, первым ударом по дружбе России и Украины — стала катастрофа на Чернобыльской АЭС. Страшная техногенная катастрофа, самая страшная в истории человечества — дошло до того, что рассматривался вопрос о переносе столицы обратно в Харьков — Киев в этом случае был бы обречен на медленное вымирание. Ложь и цинизм коммунистической системы, когда людям не только вовремя не сообщили об опасности, но и погнали на демонстрацию — страшная это была демонстрация, люди падали в обморок, а в воздухе, по воспоминаниям очевидцев было какое-то марево. Все это испугало и возмутило украинцев — и испуг и возмущение перенесли на Москву, сразу забыв о том, что в Москве вообще-то долгое время правил Брежнев, выходец из Украины, и до сих пор — в Москве было немало украинцев у руля. Так — впервые зародилась идея отделения от СССР. Тогда она была еще не окрашена в жовто-блакытный цвет украинского флага, а всего лишь повторяла настроения по всему СССР — отделимся, и ничем не будем делиться с соседями, будем сами рулить, и у нас то уж точно получится лучше, чем у тех идиотов из Москвы.

Вторым ударом — была провальная, самоубийственная политика времен Перестройки. Подорвав источники наполнения бюджета, и сам этого не поняв — Горбачев и Рыжков начали печатать деньги, чтобы залатать бюджетные дыры. Страна начала входить в инфляционную спираль, из которой мы по факту не вышли и поныне. Второй удар нанес уже Павлов, новый Предсовмина, который решил в целях борьбы со спекулянтами — обменять пятидесяти и сторублевые купюры, причем в срок три дня. Спекулянты, конечно же, извернулись — называют цифру отката в десять процентов за обмен любого количества соток на новые — но удар по доверию к советским деньгам был нанесен страшный. Равно как и по доверию к власти.

Инфляция — вызвала дефицит продуктов питания, дефицит вообще всего. Он сильно затронул Москву — но настолько сильно затронул Украину? Послушаем Анатолия Черняева, помощника президента СССР

http://lib.ru/MEMUARY/GORBACHEV/chernow.txt

Вчера — Киев, Коль и К°

Сам город… 35 лет не был там. Шофер — «экскурсовод» (мы с Игнатенко в «Чайке»). Ощущение, будто в каком-то большом западноевропейском, скорее, немецком городе: XIX век, улицы, зелень, прибрано, чисто, ухожено… И в общем, говорит шофер, сытно…по сравнению с Москвой!

Может, напрасно мы в средствах массовой информации так уж прибедняемся: чуть ли не на грани голода и полного развала находимся, Живет держава… А Украина может и «сама по себе», без нас… Лозунги демонстрантов: «Коль — да! Горбачев — нет!»

То есть, на момент принятия решения о том, что мы и сами с усами — Украина жила намного лучше центральной России, намного лучше РСФСР — и делиться, терять свое положение — не хотела. Позиция циничная и отнюдь не братская — но вполне даже понятная.

Третьим ударом — вероятно, стали межнациональные конфликты. В конце восьмидесятых в СССР получило новое и страшное наполнение слово «события». События — это кровь, резня, беженцы, то чего мы не видели много десятилетий. На карте огромной страны горячие точки вспыхивали то тут, то там. Ош, Фергана, Сумгаит, Карабах. Некоторые удалось потушить. Некоторые — превратились в полномасштабные войны. Но в целом — было видно, что союзная власть не знает, что делать и какого-то принципиального решения — у нее нет.

И на все на это — смотрят украинцы.

Что они думали при этом? Дадим слово Сергею Рахманину, на мой взгляд, одному из лучших политических журналистов Украины.

http://gazeta.zn.ua/POLITICS/20_let_odinochestva.html

С 1988-го автоматные очереди вспарывали карту разлагавшейся страны. Алма-Ата и Душанбе, Степанакерт и Дубоссары, Баку и Тбилиси, Ош и Новый Узень, Ереван и Андижан, Вильнюс и Рига вспыхивали на этой карте зловещими кровавыми точками. Понять происходящее было трудно, принять — невозможно. Все еще робеющая перестроечная пресса о происходящем вещала скудно и отрывисто, но пробелы стремительно заполнялись холодящими душу слухами. Война вламывалась в наш дом, пускай она и хозяйничала у соседей. Немногим позже мы будем взирать на телекартинки взрывающейся Москвы, перемолотого Грозного, окровавленного Беслана, изувеченного Цхинвали несколько отстраненнее. Как на глубокое горе, случившееся, по счастью, где-то далеко. Но тогда, два десятилетия назад, почти каждый мог отчетливо почувствовать спертое дыхание ненависти, расползавшейся по нашей общей коммунальной квартире. Опасность выглядела зримой, явственной. Жутко было представить родную улицу, «украшенную» обугленными скелетами сгоревших троллейбусов. Зловонными кострами, в которых догорали останки людей, с которыми ты вчера ходил на дискотеку или ссорился в очереди за колбасой. Жутко было представить соседа, пришедшего к тебе утром с топором вместо привычной вечерней бутылки пива.

Безусловно, для многих подобный страх не был явным, у подавляющего большинства он носил подсознательный характер. Но латентно этот страх наверняка присутствовал у всех, кому было за кого бояться и что терять. Пускай это нынче помнят не все, кому сегодня хотя бы за сорок. Пускай это поймут не все, кому нынче двадцать. Каждый из нас тогда интуитивно (но при этом очень четко) осознавал, в какой стране он не хочет жить. В какой хочет, осмелюсь думать, не понимал почти никто.