Украденный роман - [10]

с неприличием любовной практики. В этом кроется скандальная тайна плотского греха. Мужчине следовало бы испускать крики негодования или восхищения в гостиной (но точно так же можно было бы сказать: в церкви, на улице, за семейным столом), когда он внимательно наблюдает за своей партнершей и измеряет ту невероятную дистанцию, что отделяет эту женщину с чашкой чая (или молитвенником, сумкой, вилкой) в руках от той, с кем он был близок ночью, — пылкой, изобретательной в любви, жадной до ласк. И люди проглатывают все это, терпят, считают старым, решенным делом, в отношении которого надо лишь принять одну предосторожность: держать подальше от детей. Но это еще не все! Она готова взорваться в любую минуту, эта бомба, чья сила разрушения (и возбуждения) не ослабевает на протяжении почти всей жизни, а люди обращаются с ней так, будто имеют дело с ничтожной побрякушкой. Но все-таки побрякушка поэтична, нравственна, даже полезна, если только общество берется устанавливать правила, как ею пользоваться.

Могут возразить, что это шокирующее различие вскормило немало моральных учений, фантазмов, душевных болезней, теорий, способов лечения. Мне также напомнят, что этой теме посвящены необъятная литература, и миллионы картин, и танго, и граффити в общественных туалетах, и грезы одиноких юнцов. Это лицемерные возражения. В литературе следовало бы принимать во внимание лишь те произведения, которые мы упрятали в закрытые фонды библиотек, в живописи — фрески из Дворца Наслаждений в Помпее, в скульптуре — фризы храма в Кхаджурахо. Я упрощаю? Конечно! Я хочу сказать, что лирическая или сентиментальная «упаковка» наслаждения преобладает — в очень большой степени! — над его действительным содержанием. Только ужас, вызываемый животной дикостью, благодаря его силе, соразмерен подрывной силе любви. О, я вовсе не утверждаю, что под знаком моей невинной ласточки соперничал с дьявольскими (уместно ли здесь это слово?) текстами, которые столь высоко ценятся просвещенными умами! Я на сей счет даже открыто проповедую скептицизм. Я с удовольствием издевался над той дешевой суетой, которой окружают тексты, слывущие «деструктивными», их толкователи. Однако я вынужден признать, что в мою душу постепенно закрадывалось сомнение, вопрос. В очаге должен пылать очень жаркий огонь, его тепло должно распространяться столь далеко и столь сильно, чтобы он волновал меня, утверждавшего, будто разделывался с подобными делами с развязной быстротой, которой больше обязан Фраго, чем Маркизу[9]. Никогда ничего не выигрываешь, отворачиваясь от скабрезных зрелищ. Кружится у тебя голова или нет, но надо подходить к краю пропасти. Так оформилось желание написать книгу, где я хотел выразить кое-какие удивлявшие меня очевидности, о которых я говорил, и заодно с ними восхищение, отвращение, некое смутное и тягостное любопытство.

Могут ли восторги какого-нибудь неудачника в любви быть темой хорошей книги? Я в этом сомневался все то время, что писалась «Ласточка», кроме редких минут вдохновения, когда из-за неумения приспособить слова к тем ситуациям и чувствам, которые мне хотелось изобразить, я, кажется, умел вносить в мой текст ту смутную, трепетную, может быть, и не существующую память, какой я очень желал наделить Гийома. Случается, что поэтому меняется отношение между текстом и тем, что написано, о чем написано. «Радость писать» возникает в то мимолетное мгновение, когда кажется, будто сама жизнь начинает походить на текст.

Но мне было не под силу идеализировать мою тему сверх пределов разумного. Я рассказывал о любви сорокалетнего мужчины и молоденькой девушки — тема избитая. Я пытался извлечь из нее некоторые эффекты по контрасту — вполне традиционному — между благородным стилем и пошлым «сырьем» или между деликатным содержанием и грубой выразительностью стиля. Это испытанные приемы. Но подобные игры содержания и формы не столь увлекательны, они интересны только ремесленнику. Поэтому необходимо вернуться к теме: это восторг, который переживает благоразумный и сдержанный мужчина в тот день, когда он открывает легкость и крайности наслаждения. Прежде он удивлялся, что люди предаются этим обезьяньим ужимкам, но вдруг и сам отдается им с упоением, с весельем, с серьезностью. Главное здесь — веселье! Вот Гийом голый и хохочущий во все горло. Гийом, пьяный, в пустом доме, куда он привел Жюльену. Вот Гийом у тети Ольги на медвежьей шкуре перед жарко пылающим камином и Жюльена, «пылкая в любви, как Сара Бернар», — да, это цитата, и, вероятно, медвежья шкура и воспоминание о знаменитом фото навеяли эту сцену — но забавнее всего то, что в тот день, очень далекий в пространстве и во времени, нечто театральное, в стиле 1900 года и слегка китчевое, было действительно присуще любовному акту, который «автор» (так говорится) лишь приписал Гийому и Жюльене, но в его собственной памяти этот акт заслуживал тех декораций, в какие «автор» его поместил, и тех фраз, какими он его украсил.

Секюритарное отступление

Слову «секюритарный» всего десять лет, что очень мало, чтобы возвести его в достоинство неологизма. Это прилагательное (от sécurité — безопасность) принадлежит к жаргону журналистов и политиков, не более того, и изысканные перья его отвергают. Однако необходимость вынуждает меня его использовать. Оно содержит в себе богатые рифмы, трусоватые и реакционные дополнительные значения, которые вызывают у меня желание сделать это слово своим. Себя не обманешь.