Украденный Христос - [2]

И вот, когда его мечта вот-вот должна была осуществиться, он вдруг отвел глаза от серебряного ковчега и почувствовал холод мраморного зала, вдохнул воздух, тяжелый от векового курения свечей, чей дым поднимался к куполу собора, вознося молитвы к ушам Всевышнего.

Кардинал, по случаю церемонии облачившийся в алую мантию и белый стихарь, водрузил на голову алую биретту. Подняв серебряный крест, он произнес: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь» и перекрестился. Остальные последовали его примеру. Феликс замешкался и повторил движение машинально, надеясь, что никто не заметил его рассеянности. Восемь священников в черных сутанах выстроились в два ряда у кардинала за спиной.

Кивнув старому Бартоло, Феликс перехватил свой край ковчега пониже, принимая большую часть его веса на себя. Затем они спустились с балюстрады и обошли алтарь кругом вслед за священниками. До 1865 года на этом месте располагалась капелла герцогов Савойских, будущей итальянской королевской династии. Сохранился даже проход, соединяющий ризницу с западным крылом дворца. Там-то и предполагалось вести изучение плащаницы.

Едва процессия ступила в длинный вызолоченный коридор, как засверкали вспышки фотокамер. Впрочем, снимкам было не суждено появиться в прессе – фотографы представляли церковь и фиксировали событие для ученых и духовенства. Среди них оказалась и женщина – стоило Феликсу взглянуть на нее, как та сразу зарделась. Он склонил голову набок, чтобы челка упала на глаза и скрыла его лицо, словно хранил целибат вместе со святыми отцами. Ему не хотелось нарушать чинной строгости шествия, хотя на душе у него было уже неспокойно.

Внешне все обстояло так, как и предполагалось: он в белом лабораторном халате, отец Бартоло – в сутане, а вокруг тишина, нарушаемая только их мерной поступью и щелчками фотокамер. Немногие наблюдатели, допущенные к действу, держались так чопорно, словно в ларце лежал накануне почивший, а не полотно двухтысячелетней давности.

Но вот они зашли в ризницу, и последние шорохи стихли.

Доктор с отцом Бартоло поставили ковчег на узкий деревянный стол. Затем Феликс прошел к коллегам – на каждом был белый халат и стерильные перчатки,– и они расступились, принимая его, первого среди равных и непоколебимого в вере.

Никто из них и представить себе не мог, что он еврей.

Да что там – сам Феликс узнал об этом только два часа назад. И сразу все воспоминания, все заботы обернулись сущими пустяками.

Он рассеянно наблюдал, как священники срезают алую ленту, открывают ковчег и вытаскивают нечто, напоминающее отрез красной тафты. Когда ее развернули, повеяло легким запахом сырости. Под тафтой оказалась льняная ткань цвета чая с молоком – Туринская плащаница.

На мгновение все замерли. Ученых, выстроившихся вдоль стены, священников и монахинь-кларисок, что некогда пришили к полотну особую подкладку и теперь явились отпороть ее,– всех заворожил вид священного савана, который мало кому доводилось лицезреть. Феликс почти не слышал слов тихой молитвы:

Благословен образ Господень

нежнейшой любовью и пламенной

скорбью Пренепорочной Девы Марии,

держащей Тебя в сей мучительный час;

подай же и нам исполниться этой любви и скорби

и да творить волю Божью,

покуда не иссякнут силы…

Мыслями он перенесся на два часа назад, к себе в номер, когда его сестра, Франческа, позвонила ему в Турин из Нью-Йорка и рассказала, что их последняя родственница, тетя Энея, скончалась от долгой болезни. Перед смертью тетя передала Франческе полную шкатулку писем, одно из которых, подписанное покойным отцом, адресовалось ему. Сестра, продираясь сквозь незнакомые слова, прочла Феликсу несколько страниц по телефону. Писали какие-то родственники из Италии, о которых никто из них прежде не слышал. В шкатулке нашлись даже ответные письма матери, так и оставшиеся неотправленными. Снова и снова он слышал «эбрео» (евреи по-итальянски), «фашисты» и «синагога». Феликс в замешательстве мерил шагами комнату, вслушиваясь в описания старых родительских паспортов с незнакомой фамилией Фубини. Наконец Франческа озвучила то, что он успел понять без нее: родители бежали из Италии, спасаясь от гитлеровского преследования, поскольку были евреями. Почему они это скрывали?

Мало того, выяснилось, что их родиной был Турин, где он сейчас находился.

Ученые вокруг Феликса засуетились, разворачивая стерильные инструменты; только отец Бартоло остался у стола. Человеком он был добросердечным, но ему часто недужилось, в том числе и сейчас. Утром Феликс навестил его в келье и всячески уговаривал не вставать с постели, хотя и знал, что старый Бартоло даже на смертном одре не пропустил бы такое событие. Старик довольствовался простой верой: здесь, под этой плащаницей, лежал Иисус, Сын Господень. Взгляд Бартоло всегда следовал некоему внутреннему маяку, свету истины, пока что-то не приковывало его внимания. Сейчас он неотрывно смотрел на Феликса, как и Макс – тоже еврей, попавший в команду благодаря рекомендациям ученых и одобрению Церкви. Накануне Феликс побывал у него в гостях, где был свидетелем веселого семейного торжества с пением, стихами, свечами и еврейскими молитвами по случаю именин новорожденной дочери.