Украденные мощи - [39]

Затем старец лично отслужил на открытой могиле литию перед останками эконома. Пахомий получил благословение закопать могилу и со слезами на глазах засыпал свежей землей нерастленный чубук бедного Лазаря. Сейчас об этом доложат самому Вселенскому патриарху, который также должен лично прочитать разрешительную молитву над могилой монаха. Конечно, святейший сделает это, не покидая Фанари, но ведь для благодати расстояние не преграда. Через три года, если будет жив, Пахомий вновь раскопает эту могилу.

— Надеюсь, Лазарь, к тому времени ты все-таки разложишься.

В монастыре произошедшее событие, как, впрочем, и все другие, быстро забыли, и дни вновь потекли в своем привычном русле. Одного Пахомия этот вопрос продолжал мучить, лишая его привычного душевного мира и спокойствия. Он часто ходил к игумену, открывая беспокоящие помыслы.

— Отче, почему наш Лазарь не разложился?

— Бог знает, Пахомий. Суды Божии не в нашей власти, — игумен снисходительно и даже несколько надменно разговаривал с ним, как с каким-то сопливым послушником, что очень не нравилось старому монаху. Когда после смерти старого игумена выбирали нового, он всех подбивал голосовать за своего друга Парфения. Но как только тот стал игуменом, вся их дружба куда-то пропала. Как власть все-таки меняет людей.

— Да, но, отец, пойми. Это же для нас какой-то знак! — монах решил не реагировать на тон Парфения, который, видимо, думал, что, разговаривая таким образом, отсекает его страсти.

— Пахомий, не ищи черную кошку в темной комнате, особенно если там ее нет, — игумен иногда на досуге почитывал восточных мудрецов, считая, что он, как мудрая пчела, добывает нектар со всех мировых лугов.

— Парфений, послушай, для меня, учитывая специфику моего послушания, этот вопрос имеет первостепенное значение, — Пахомий, неожиданно для себя, перешел на официальный язык. Так говорил его дедушка — бухгалтер одной транспортной конторы. — Я поражен тем фактом, что вечно пьяный келиот Игнатий, которого уже не пускали на панигиры, воровавший из трапезной вино и куривший дешевый табак, имеет белый череп, а наш кроткий порядочный Лазарь так и не разложился!

— Какой ты, Пахомий, право, пытливый. Сколько тебя знаю, всегда был таким. Успокойся и иди в келью, молись за него. Он, наверное, потому вселился в твою голову, что просит молитв. Так что прими это к сведению, успокойся и… — игумен уже пытался сбежать из-под града его вопросов. Но не тут-то было.

Пахомий перешел в наступление:

— Если бы я мог, отец родной, успокоиться, я бы давно это сделал! Мне тяжело выполнять свое послушание, поэтому буду просить собор, чтобы назначили мне другое. Каждый день, проходя мимо его могилы, я начинаю думать о смысле неразложившегося тела Лазаря, но ничего не выходит. Должно же быть хоть какое-нибудь объяснение всему! Я уже весь извелся, Парфений. Какая уж тут молитва!

Игумен, чувствовалось, потерял остатки терпения:

— Ну, все, Пахомий, ты меня достал! Пойдем со мной. Как ты мне все-таки надоел!

Монахи направились в братский корпус. Войдя в свою, ничем не отличающуюся от остальных братских, келью, игумен долго рылся в ящике письменного стола, пока не вытащил старую тетрадь.

— Вот, Пахомий, разъяснение для твоего гордого ума.

— Что это, отче? — кладбищенский монах с любопытством вытянул шею.

Игумен еле скрывал обуревавшее его раздражение:

— Слушай! Лазарь последние дни своей жизни вел дневник. Когда боли достигли своего апогея и надежды на выздоровление уже не было, он написал эти простые слова обыкновенным карандашом, но собственной кровью. Мне принесли эту тетрадь, и я, прочитав эти строки, попридержал ее у себя. Полный смысл написанного мне открылся только в день поднятия его останков. Сейчас я подумал, что, может быть, Лазарь хочет, чтобы ты знал истину, и решил все же дать тебе почитать его дневник, так как там содержится разгадка странного неразложения тела иеромонаха Лазаря. Только знай, — старец погрозил Пахомию пальцем, — чтоб ни одна живая душа после не узнала ничего, а то мы с тобой нарушим предсмертную волю покойника и Матери Божией.

— Я буду нем, отец, как…как…Лазарь!

Игумен засмеялся, отдал тетрадь, и Пахомий отправился в свою келью, надеясь, что мучительные помыслы скоро оставят его. Предварительно помолившись, монах присел на кровать и осторожно открыл тетрадь. Она была почти не заполнена, только несколько страниц, исписанных мелким аккуратным подчерком, свидетельствовали о том, какую телесную муку претерпевал старый Лазарь. Пахомий стал читать:

«17сентября:

Сегодня боль усилилась, и я, несчастный, жаловался Господу на непереносимое жжение в области желудка. И это вместо того, чтобы благодарить Его за ниспосланную болезнь. Как говорят отцы, здоровье — дар Божий, но болезни — это величайший дар. Лучше бы я не отказался от морфия, но благодарил бы Бога, да простит Он меня. Осталось потерпеть самую малость, а я все ропщу. Господи, помилуй!

19 сентября:

Братья заботятся обо мне со всей любовью! Как я счастлив, что умираю в этой святой обители, где молится и трудится столько хороших монахов. Да благословит их Господь. Отец игумен лично пришел и соборовал меня, затем я причастился Христовых Тайн. Боль несколько отпустила, и я смог сегодня немного посидеть на кровати. Отец Гервасий утешает меня, говоря, что я могу еще выздороветь. Да отблагодарит его Господь за чудную доброту, он не хочет меня расстраивать. Но я уже чувствую, что жить мне осталось совсем мало. Скоро проходить мытарства, но с какими добрыми делами? Ничего не сделал я еще для спасения души — жил в монастыре, как мирской человек, опаздывал на службу, осуждал братьев своих, от которых зависит моя посмертная участь. Теперь еще смею надеяться на их молитвы. Господи, помилуй меня!