Украденные горы - [230]

Ванда снова подхватила сынишку на руки, и опять все повторилось: Орест стал сопротивляться, потянулся к Катерине и, пожалуй, выскользнул бы из ее рук, если б она не запела колыбельную, которую не раз напевала ему дома до ареста:

Люляй же мі, люляй,

Мое миле дитя,

Во я тобі піду

До яру по квіття.

Мальчик стих, перестал реветь, серьезными глазами посмотрел на Ванду, следя за ее лицом, за губами, с которых слетали слова песни, за ее глазами, в которых дрожали слезы.

До яру по квіття,

До лісу по гриби,

Спи сой, Оресточку,

Покля не знаш біди.

Как бывало в те давние часы, мальчик молча склонился головкой к ней на плечо, закрыл глазенки, а это значило, что он уже успокоился, что ему хорошо и у этой мамы.

Покля не знаш біди,

Закля не знаш горя,

Усни же мі, усни,

Ти мале пахоля.

Орест поднял головку, заглянул в Вандины блестевшие от слез глаза. Что-то словно бы вспомнил. Первый проблеск памяти. Первое облачко мысли. Откуда-то из дальнего далека окликнул этот голос, вызвав в детском сознании первые смутные пока еще контуры той далекой мамы. Та мама тихонечко- легонечко стлала ему под голову свою сладкую песенку. Совсем как эта…

Он улыбнулся Ванде, потянулся ручонками, чтоб обнять, и тут же вспомнил про ту, что стояла сбоку. Она хоть и не пела ему, однако была его, и Зосиной, и Петрусевой мамой. Орест обнял за шею Катерину, другой ручонкой обнял Ванду и, прижимаясь щеками к ним обеим, сказал, обращаясь к изумленной Зосе:

— Ага, а у меня уже две мамы есть!

4

— Желаем свою, Лемковскую республику! — подхватила последние слова оратора огромная толпа на сельской площади Флоринки. — Чем мы хуже чехов? Чем хуже поляков? Хватит жить в примаках!

Оратор — местный греко-католический священник Хиляк, человек, который в своих политических взглядах всегда ориентировался не на русского царя, как это в подавляющем большинстве было присуще малочисленной лемковской интеллигенции, а на республику Соединенных Штатов, — не спеша сошел с трибуны и, благодаря господа бога за успех, сел на почетное место за столом президиума. Приятная усмешка не сходила с его чисто выбритого, уже немолодого лица с лукавым блеском в умных глазах. Ему продолжали аплодировать за столом президиума, его приветствовали голоса из толпы, повторяя брошенные им два магических слова: «Лемковская республика», и он должен был подниматься и, как в церкви при выносе евангелия, кланяться людям. На столь громкий успех он не надеялся. Откровенно говоря, он не совсем был уверен, что простые, непросвещенные мужики так легко подхватят его идею лемковской государственности. И правда, доколь лемки будут жить в примаках? Сперва у польских королей, после у австрийских императоров? Почему южные соседи, тут же, за Карпатским хребтом, объявили себя республикой? И на каком основании создана в Кракове Польская ликвидационная комиссия, которая должна превратиться во временный орган власти надо всей Галицией? Благодарение богу, он сумел-таки нарисовать людям привлекательный образ президента Соединенных Штатов Вудро Вильсона, который не позволит обидеть лемков на мирной конференции двадцати семи держав в Париже. Из близких и дальних сел сошлись люди, из разных поветов Лемковщины пришли на свое всенародное вече, хотя никто не рассылал им телеграмм, никто их не созывал. Лемко сердцем почуял, что настал его исторический час, что с именем бога он на удивление всем великим народам создаст свое хоть и небольшое, но без угнетения и эксплуатации демократическое государство.

— Прошу слова! — донесся до слуха отца Хиляка чей-то требовательный голос. Повернул голову и подивился, увидев среди рыжеватых селянских сермяг и белых овечьих кожухов нездешнего, одетого по-городскому человека. Энергично помогая себе локтями, он пробивался сквозь толпу к трибуне. Хиляк пристально всматривался, стараясь узнать в нем кого-либо из своих знакомых, однако напрасно — этого интеллигента с волевым блеском темных глаз он видел впервые. С любопытством следил, как решительно поднимался незнакомец на трибуну, как непринужденно, точно своим друзьям, поклонился людям. И речь у него полилась свободно, просто, без надсады и выкриков, по-лемковски. О судьбе этого забытого богом каменистого края он говорил так горячо и убедительно, что, наверно, не одно лемковское сердце дрогнуло от боли. Высокий, стройный, и даже шрам на левой щеке не портил его волевого, полного энергии лица, лишь подчеркивая его темперамент и силу. Конечно, подумал Хиляк, этому еще молодому, просвещенному лемку больше пристало выступать с трибуны, чем ему, уже в летах священнику. Интеллигента не стыдно было бы послать и в Париж на мирную конференцию, пусть бы господа дипломаты посмотрели, что за лемки такие. Такой человек мог бы возглавить республику. Ей-богу, лучшего президента нам и желать нечего! Слова крылатые, мыслью возносится выше Бескидов. Такому человеку сам Вильсон учтиво подал бы руку…

И вдруг отец Хиляк замялся в своих восхвалениях, не веря тому, что услышал. Как раз про Вильсона заговорил человек на трибуне. Только что это за слова? В них — кощунство и мужицкая непочтительность к государственному деятелю, каким может гордиться весь цивилизованный мир.