Украденные горы - [227]

Аничка запрокидывала голову так, что платок сползал ей на плечи.

— Иванко, смог бы ты вскарабкаться вон туда? — шептала она, показывая рукой на макушку ели, вымахнувшей под самое небо. — А я смогла бы, если б ты меня немножко подсадил.

Иванко приложил палец ко рту — в панском лесу не до разговоров, если не хочешь уйти отсюда без юбки. Отпустив Аничкину руку, он двинулся вперед, чтобы проложить ей тропу в густых зарослях папоротника.

— Боже ты мой, сколько тут его. Не может быть, чтобы хоть один папоротник не зацвел на наше счастье.

— Зацветет, право, зацветет, только молчи, — папоротник не любит звонкоголосых, — умолял он дивчину. — Лучше смотри себе под ноги, не наступи на гадюку.

Поднявшись на гору, они пересекли ее с южной стороны. Перед ними открылась солнечная поляна, усеянная пеньками и заросшая непроходимыми кустами малины. Когда-то, может лет пять назад, тут рос частый еловый лес, стройные деревья тянулись макушками к далеким тучам, но случилось однажды весной, что пан Новак, испытывая большую нужду в деньгах на веселую поездку в Париж, привел в лес асессоров и показал им на гору:

— Прямо оттуда и начинайте рубить! Все до единого. От горы и до ручья.

За каких-нибудь два года облысевшая гора покрылась кустами малины. Ягоды на них вызревали под солнцем крупные, душистые, сочные, истинное наслаждение для пастухов из общинного леса, да еще по воскресным дням отваживались сюда заглянуть кое-кто из взрослых.

— Они меня, шельмы, с сумой по свету пустят! — схватился за голову пан Новак, а чтоб до этого не дошло, он велел лесничему продавать мужикам квитанции на право входа в малинник, а кого схватят без квитанции — вести на фольварк и безжалостно штрафовать.

Суханя подтрунивает над паном, мысленно грозится: «Мы тебе заплатим! Теми же деньгами, какими вам уже в России заплатили. Обожди только чуток…» Он ведет Аничку в самую чащобу, пробирается с ней к скале, осматривается в поисках подходящего места, потом подает ей руку:

— Тут нас, Аничка, никто не найдет.

Она смотрит со скалы, всю долину видно аж до ручья, и всплескивает ладошками от восхищенья:

— В самом деле мы тут как робинзоны, Иванко!

Он любуется Аничкой, воздушно-легкой, немного растрепанной, с живыми, искристыми глазами, с мягкими чертами лица. Дать ей крылья, и она бы легко поднялась ввысь, чтобы догнать вон того орла над лесом.

— Признайся, Аничка, скажи мне по правде, ты шла позади, и я не мог видеть, один или несколько цветов ты с папоротника сорвала?

Она с удивлением поглядела на него:

— Я? Почему ты так думаешь?

— Да ты такая счастливая, будто сорвала не один, а два цветка.

Она сверкнула глазами, засмеялась:

— Верно, что два. Один цветок для себя, другой для своего милого Иванка. — Выпалив разом то, что лежало у нее на сердце, Аничка стыдливо отвернулась и так бы, может, простояла долго, не почувствуй она щекотливого прикосновения к своим губам: то Иванко, выискав самую крупную и спелую ягоду, угощал ее.

Она проглотила, причмокнула от удовольствия:

— Ах, хороша! А теперь себе, Иванко.

— Нет, нет, сперва тебя накормлю. Небось моя пташка проголодалась.

Она смеется:

— Всегда-то ты, Иванко, такой молчаливый, все думаешь о чем-то, а сейчас у тебя вырвалось такое милое слово. Какая, Иванко, я пташка, когда крыльев нет? Эх, были бы у нас крылья!..

Суханя снова застонал. Не уходит Аничка из глаз. Совсем такая, как тогда, на скале. Поправляет волосы, перевязывает наново цветной платочек. Он торопится схватить линию ее профиля, выцарапывает острым камешком на скале. Есть у него мечта: первый портрет, который он напишет в студенческой аудитории Кракова, будет портрет Анички…

Заслышав на горе звуки охотничьего рога, оба сжались, застыли, прислушиваясь. Она даже не опустила с головы рук, ждала… О, этот звук охотничьего рога нагонял страх не только на зверей, а и на людей, на всех, кого мог застать в лесу. И почему-то получалось так, что пастушонок или взрослый человек, вместо того чтобы спрятаться, кидался наугад из леса и… попадал в руки самого помещика или нарывался на свору его псов.

Первым опомнился Иван. Нащупал глазами укромное местечко, где можно было пересидеть опасность, — конечно, в том случае, если чутье не приведет сюда панских собак. Взял Аничку за руку, повел за собой и, наклонив густую ветку с ягодами, пропустил ее вперед в маленькую пещеру.

— Тут нам будет отлично. Переждем охоту.

Она села рядом, потом склонилась на его плечо, так ей было удобнее, а еще удобнее стало, когда она положила голову ему на грудь.

— Пусть их лают, — промолвила тихо. — Мне тут приятней, чем дома. А тебе, Иванко?

— И мне чудесно. Ты помалкивай, Аничка. Слышишь, в нашу сторону подались.

— А мне не страшно, — прошептала она. — Я лучше послушаю твое сердце. Ох, как стучит.

— Твое тоже, Аничка.

— Мое всегда колотится, как тебя увижу.

— Любимая моя… — шепнул он дивчине в самое ухо.

Она встрепенулась, подняла голову, сказала с сожалением:

— Я так хотела это первая сказать…

— Так почему ж?.. — усмехнулся он.

— Потому что; как и ты, все не могла набраться смелости.

«Ой, сын мой, сын, не до любви тебе теперь, — вдруг слышит материн укоризненный голос. — Хоть перед смертью глянул бы в мою сторону».