Украденная дочь - [2]

И тут я вдруг осознала, что больше не слышу голоса отца. Он уже закончил разговор по телефону, а потому я быстренько положила фотографию так, как она лежала — чтобы виднелся лишь кончик, и вернула портфель в то положение, в котором он находился. У меня возникло ощущение, что я совершила плохой поступок, узнала что-то такое, чего мне знать не полагалось, а ведь мне ни за что на свете не хотелось вызывать беспокойство у отца тем, что я сунула свой нос туда, куда не следовало. У него и без меня хватало проблем на работе.

Я вышла в сад. Отец зевнул — совсем как это делает лев.

— Вероника, — сказал он, — принеси-ка мне баночку пива из холодильника. Выбери самую холодную.

У меня не было ни малейшего желания спрашивать у него, кто эта девочка: шестое чувство подсказывало мне, что для всех будет лучше, если я этого не узнаю.

Жестяная банка была настолько холодной, что от нее исходил ледяной пар, и этот холод обжигал пальцы, пока я шла из кухни в сад.

Я смотрела, не отрываясь, как отец, закрыв глаза, пьет пиво, утоляя вызванную жарой жажду.

— Ух… — удовлетворенно сказал он, когда банка опустела. Затем вытер пальцами уголки рта и, поправив очки, посмотрел на меня взглядом, свидетельствовавшим о том, что теперь он окончательно проснулся.

Все вокруг нас было залито ярким солнечным светом.

С этого момента портфель из крокодиловой кожи, хранящийся в самом верху шкафа в одеяле, тоже, как мне казалось, начал излучать очень сильный свет, который доходил до меня, где бы я ни находилась в доме, и этот свет проникал в мою голову и заставлял меня пойти в прихожую, взять алюминиевую лестницу, притащить ее — хотя это было бы и нелегко — в спальню своих родителей, найти ключик, подняться по лестнице, взять портфель, положить его на покрывающее постель стеганое одеяло с рисунком из больших зеленых и синих цветов и, открыв ключиком, еще раз взглянуть на фотографию, о которой я то и дело вспоминала и которая очень четко запечатлелась в моей памяти. Когда же в спальне появлялся брат или я чувствовала, что скоро должны прийти родители, я возвращала все на свои места: закрыв портфель, я клала его в шкаф, ключ — в мамину шкатулку, а затем тащила лестницу обратно в прихожую.

Девочку, изображенную на фотографии, звали Лаура. Это было написано на обратной стороне фотографии рукой моей матери. Это имя мне кое о чем говорило, потому что оно звучало у нас дома не раз и не два, однако до того момента, когда я обнаружила фотографию, я не обращала на это никакого внимания. Мои родители, разговаривая о чем-то своем, почти всегда упоминали каких-то людей, с которыми я не была знакома и с которыми, скорее всего, никогда бы и не познакомилась, — например, коллег отца и подруг юности матери. В нашем доме в разговорах упоминалось гораздо больше людей, чем их приходило к нам в гости. Мама не отличалась общительностью, и ее дружбы обычно длились недолго. Дольше всего она дружила с женщиной, которую звали Анна и у которой была лохматая собака (об этой Анне мы зачастую так и говорили: «Та, у которой есть собака»). Анна дала моим родителям денег, чтобы они наконец рассчитались за купленное в рассрочку такси. А еще она терпеливо выслушивала мою маму и всегда с ней во всем соглашалась. Мы были благодарны этой синьоре, потому что с ней мама вела себя как самая нормальная женщина с нормальной подругой, которой можно излить душу.

Мне нравилась ее особая манера звонить в дверь: она три раза очень быстро нажимала на кнопку звонка — так, как будто это не звонок, а телеграфный ключ. Собака была очень большой, и ее приходилось оставлять на веранде, чтобы потом не убирать по комнатам шерсть. Я играла с ней, кормила ее печеньем или просто дразнила, заставляя лаять. Глаза у собаки были черными и блестящими, а язык — розовым и очень влажным. Как-то раз эта собака — ее звали Гус — уставилась на меня таким пристальным взглядом, каким на меня никогда не смотрели даже люди. Впрочем, глаза и у людей, и у собак созданы для того, чтобы они смотрели друг на друга и пытались друг друга понять.

— Что ты хочешь мне сказать, Гус? — спросила я, глядя через окно, как мама открывает перед Анной портфель из крокодиловой кожи. Маме, чтобы достать его с самой верхней полки, не нужно было тащить в спальню лестницу: она просто забиралась на одно из синих мягких кресел и становилась на цыпочки. Она была среднего роста — один метр шестьдесят пять сантиметров, — и в туфлях на каблуках казалась высокой. Но такие туфли она никогда не надевала. Она почти всегда носила ботинки на шнурках — под джинсы — или же шлепанцы летом, а волосы собирала на затылке в хвост, чтобы не нужно было делать прическу. В этот день, поскольку солнце припекало довольно сильно, мама надела халат, который Анна привезла ей из одной из своих поездок в Таиланд. Этот халат был белым, полупрозрачным, с изображениями кристаллов на груди. Мама не пользовалась косметикой — ну разве что на торжественные мероприятия, связанные со мной или с братом, — и разница между нею накрашенной и ненакрашенной была разительная. Поэтому Анна говорила ей время от времени, что, чтобы ее любили, ей следует в первую очередь любить себя. Подобное заявление Анны казалось мне какой-то глупостью, потому что все мы — я, отец и Анхель — и так любили маму.