Уильям Юарт Гладстон. Его жизнь и политическая деятельность - [32]

Но в том-то и дело, что Гладстон почти никогда не “вторил” ничьему гласу, а угадывал его прежде, чем кто-нибудь другой из его товарищей-законодателей, и умел искусно оформить, вылить в удобоприменимую форму закона как никто другой. В этом и состоит его политический талант. Истинное же величие его обнаруживается там, где, раз почуяв “глас народа” и придя к определенному убеждению, он принимается за осуществление этого убеждения. Тут он не щадит уже никого и ничего – ни себя, ни своей партии, ни чьих-либо предрассудков; тут он становится энтузиастом, вдохновенным оратором, истинным вождем и... большею частью победителем. Да, знающие его лично говорят, что он верит в свое чутье; он колеблется, рассуждает, выслушивает возражения до тех пор, пока убеждение в нем не оформилось, но не далее того. Вот почему его товарищи по работе часто жалуются на свойственный ему деспотизм мысли, на его нетерпимость. Это – нетерпимость убежденного энтузиаста, а не упрямого деспота. Разница вроде бы небольшая, но первая строится на творчестве, а вторая обусловлена умственным застоем. Можно даже сказать: весь смысл того превращения, которое происходило в нем в течение всей его жизни, состояло в том, что “глас народа” победил его. Он не подделывался под перемены, происходившие вокруг, а был настолько цельно связан с этим окружающим, что его собственные внутренние перемены соответствовали переменам вне его. Он сам олицетворяет собою целую нацию и понимает ее в себе. А что же такое политическая гениальность, если не это? В нем есть нечто общее с “героями” Карлейля. На него, например, до сих пор сыплются инсинуации за то, что он однажды сказал, что убедился в совершенной необходимости отмены ирландской государственной церкви, когда фении взорвали стену тюрьмы в Лондоне и совершили побег с оружием в руках в Манчестере, то есть после двух на вид очень незначительных и ничего с церковью общего не имеющих фактов, а для него они были решающими, и последствия доказали, что он был прав. Из этого, впрочем, вовсе не следует, что Гладстона нужно считать носителем и выразителем самых передовых идей своего века. Отнюдь нет. Он признает передовые идеи только тогда, когда они становятся применимыми ко всей нации, а не к одному ее слою. Но зато когда они делаются осуществимыми, он первый берется за них. Гладстон представляет собою ту среднюю линию, которая в политике и истории образуется из сложения всех борющихся сил, – но не механического сложения, а творческого. Он был самый передовой защитник теории невмешательства в экономические отношения в кабинете Пиля в 1846 году; но он же был и автором Поземельного ирландского акта 1881 года, которым учреждалась комиссия для определения справедливой ренты.

Гладстон – меньше всего рутинер и доктринер, который цепляется за букву теории и пренебрегает фактами жизни. Напротив, он отличается необыкновенной жаждой к познанию; всегда сознается в своей некомпетентности по тем вопросам, которых он еще не решил. Раз Гладстон перестал верить в правоту своего дела, он уже не может защищать его и после некоторого колебания всегда открыто сознается в своей ошибке. Например, в 1882 году, выпуская ирландских патриотов из тюрьмы и назначая на место Форстера своего друга Ф. Кавендиша, он открыто сознавался, что избрал ошибочный путь и теперь решился его оставить. Нечто подобное этому случилось по окончании неудачной и противной убеждениям Гладстона Суданской кампании в 1885 году: ни им самим, ни его товарищами по кабинету не было сделано ровно ничего, чтобы предупредить поражение министерства на самом пустом вопросе. Но еще поразительнее, что он также искренен и добросовестен по отношению к врагам своей страны. Во время переговоров о мире при окончании Крымской войны, когда вся Англия была против России, он доказывал, что ограничение русского влияния на Черном море – слишком тяжелое для России требование. А в самый разгар войны называл продолжение ее ради славы безнравственным, бесчеловечным и нехристианским. Что касается слабых государств, он всегда настаивал на самом мягком отношении к ним; национальных слабостей англичан он никогда не щадил и прекрасно их знал; престиж для него – непонятное слово. За такие крайне христианские, но совсем не национально-патриотические теории ему приходилось много раз страдать и терять даже в глазах своих однопартийцев; тем не менее, он никогда не отказывался от них ни для каких выгод партии или своих собственных.

Когда он дома в Говардене, у него так же, как и на службе, не пропадает ни одной минуты: он никогда не ложится раньше 11 – 12 часов, а встает и бывает готов к завтраку не позже 7 – 8 часов. Но перед этим он обязательно каждый день еще должен сходить на утреннюю молитву в свою церковь по тропинке через поле, какая бы ни была погода. Почти каждый день он ходит в свой парк с топором в руках – или валить деревья, или просто рубить и подчищать ветви. При этом он частенько повторяет, что зарабатывает свой обед. С этими упражнениями с топором в руках связано множество анекдотов. Например, один провинциал, приехавший в Говарден на поклонение Гладстону-министру, видит в парке какого-то старика, работающего топором, в одной фланелевой рубашке, со спущенными подтяжками, и обращается к нему с каким-то банальным замечанием о его работе или о погоде, а потом, желая воспользоваться советом местного человека, спрашивает у него, как тот думает, сможет ли он увидеть сегодня Гладстона, на что лесник отвечает обыкновенно утвердительно и направляет посетителя в наиболее удобное для этого место. Или какой-то извозчик с возом железа просит “старину” подсобить ему поднять воз на гору и потом, когда это общими усилиями сделано, предлагает ему отправиться в ближайший кабачок выпить кружку пива. Гладстон, конечно, отказывается. А когда извозчик потом открывает, кто был пособлявший ему “старина”, и приходит извиняться, Гладстон его успокаивает, что никаких извинений не требуется, и все в таком роде. Один бедный фотограф, приехав в Говарден, выпросил позволение у Гладстона снять его как он есть в своем рабочем виде дровосека, со спущенными подтяжками, и потом распродал этих фотографий уже в самом Говардене приехавшим туда поклонникам Гладстона на полтораста рублей, а потом и на несколько тысяч.