Уходящие тихо - [4]

Но очень уж печальной Таня не была. Она была деловой и отчаянной.

Вот пришла она, значит, ко мне в потертом джинсовом костюме и с рюкзачком на плече, такая же, как и в день отъезда. Коже только примкнула ближе к телу, отчего лицо вытянулось. Светлые волнистые волосы разлеглись по плечам. А глаза стали еще ярче. Синие-пресиние, огромные, всегда перед вами стоящие в беседе, как два василька. Но не всегда за ними что-то угадывается: то пропадет этот кто-то неизвестно по каким делам, оставив вместо себя автоответчик, то задумчиво пройдет тенью, то спрячется за углом. Но если уж выйдет на середину и шагнет навстречу, то это само синее небушко, солнышком припорошенное. Знаю, что говорю, потому что это в нас общее, только я меньше прячусь и по делам не бегаю.

Уединились мы на кухне после того, как отсидели с родителями, и Татьяна мне говорит, вплотную так — небушко так и полощется у самого моего носа:

— Ну, как личная жизнь?

— Никак, — отвечаю. — Не видишь что ли этих, что за дверью, возможно, подслушивают? С ними не жизнь, а сплошное жертвоприношение.

— Кто чем жертвует?

— Я. Собой.

— А зачем?

— Деться некуда.

— Но у тебя же есть вторая квартира.

— На мать записанная, а значит, будет проверять, что в холодильнике, сколько раз в туалет сходила.

— Значит, встанешь с ножом у двери и не впустишь. Пусть приходят на правах званных гостей, пока не научатся вежливости.

— А деньги брать где? Нету работы.

— И долго ты собираешься жертвовать?

— Ну хорошо, жила я один раз на второй квартире, жила. Целых четыре месяца. Квартира-то коммунальная. Соседи за мной досмотр вели по всем пунктам и этим докладывали. Но неплохо, честно говоря, было. А потом пришел отец и сказал: "Хватит, пойдешь обратно".

— И ты пошла? Господи, ты что — чемодан?

— Соскучилась я по ним.

— Господи ты Боже мой, я и от любви вселенской задыхаясь не пошла бы по указке! Ну какая может любовь остаться при таком обращении?

— То, из чего я состою… Понимаешь, я не могу их сильно обидеть.

— Им тебя можно?

— Они — могут, а я — нет, вот в чем различие. Я ни есть, ни пить, ни спать не могу, когда становлюсь с ними черствая… Кроме того, я продолжала там кое-чем заниматься, и они со своей точки зрения были правы.

— Ничего не понимаю в таком кретинизме. Семь лет не было меня в Тбилиси, а Ксена наша как будто и не жила, все об одном лепечет, и даже внешне не изменилась.

— Ну, каждому — свое.

Откинули мы ту тему, и Танюша рассказала всякого разного про мужа своего Витьку и про жизнь их целинную. Я как на кинопленку все это засняла и потом прокрутила ночью одна. Из рассказа выходило, что судьба у Татьяны тоже застыла — это кинопленка двигалась. Судьба же наливалась кровью, тужилась, как тот добрый молодец, что ушел по грудь в землю. Но заслушалась я, засмотрелась на то, как в ровном что твоя ладонь поле стоит пень пнем поселок, где мужики — алкаши, а детей буксующие шоферы-дальнобойщики угощают камешками — обычными серыми камешками, какие дефицит в целинных землях, — завелось чудо-юдо: Танины петухи. Подойдет кто к калитке, а навстречу бегут со всех ног сто сорок отроков, сто сорок стражников с распахнутыми клювами и — "Кукареку! Кукареку!" неокрепшими еще голосами. На пенечке во дворе — мутное красное солнце: здесь Витька режет, выскочив из постели в четыре утра, по десять горлопанов за раз. От избытка белков раздулись окрестные кошки. Кто бы мог подумать, что из инкубаторской сотни-другой яиц выйдут тебе не квохчущие несушки, а сплошные тебе "Кукареку". Радости-то было детворе, когда в установившейся однажды тишине робко заржал конь — громкий и видный, поскольку существовал на привязи во дворе без крыши над головой, а когда ударили до срока холода, перебрался прямо в хозяйскую лачугу, где только и помещались, что две кровати, подстилка для собаки да миска для кошки. Чем животина питается, где справляет нужду — гадали все от мала до велика, но успокоились вскорости — коня того купил сосед, имевший вакансию в коровнике. А в непутевом дворе завелся мотоцикл. Витька носился как угорелый среди пацанов и бабушек на велосипедах, приноравливая свою животину. Но теперь запропала хозяйка, а после и хозяин. Это значит, Танюша, отослав сына в Тбилиси к свекрови, подалась в очередной раз куда глаза глядят. А Витька ее разыскал и преследует на мотоцикле. Где она остановится, там и он, как побитый кобель, как всегда тихий, понурый, за пазухой — бутылка. Устроится поблизости как щенок какой и глядит на твою жизнь затравленно-мечтательными, осоловелыми глазами. На то, как перерабатываешься ты посудомойкой, как батрачишь на богатых огородах, как исхитряешься ускользнуть от потных рук, как информацию добываешь о том, куда двигаться дальше. И питается при этом тем, что она подбросит.

Так и путешествовали они по югу России как не родные и не дальние, и взял-таки он ее измором: вернулись, будто неразлучные, в свою целину. И снова и снова дивили целинников странными починами, что обрывались из рук вон плохо: то перепелок заведут, а те передохнут, то шампиньоны, которых солить — не насолишь, продать — не продашь… Эх, хорошо!.. Выходило из этого кинофильма, что Танюша моя в очередной раз сбегает от Витьки — вот чем объяснялся ее приезд. "Здесь хоть можно затеряться среди знакомых, — эту ее фразу я запомнила в точности. — Спрут мой уже рыщет. Ты не говори ему, если объявится, что я приходила. Пусть отвыкает".