Уход - [14]

– Ты мне лапшу на уши не вешай. Желтуха ушла – обходные пути сделали. А ушла желтуха – вот и аппетит появился, и силы прибавились. А что касается веса – посмотри. – Мишкин двумя пальцами уцепил складку на плече. – Видишь? Это же жир. – Он отпустил складку и всеми пальцами стал теребить бицепс. – Видишь: мышцы остаются дряблыми… даже хуже становятся. Белок-то уходит. А вес – только за счет жира.

– Но это ваши умозрительные заключения…

– Да ладно тебе. Голову-то не морочь. Сдается мне, и что жидкость в животе накапливается. Ну-ка, пощупай.

Не спорил бы Илья, не пришлось бы и живот щупать.

– По-моему, ничего нет, Евгений Львович.

К счастью для ординатора, единственный в клинике аппарат УЗИ испортился (чинить долго, о новом и думать нечего), а то Мишкин увидел бы жидкость в животе воочию. Но пока удалось его обмануть…

Удалось? А зачем? И надолго ли? С ним все спорили, спорили… и убеждали его все больше и больше в собственной его правоте… В собственном его мнении, в собственном взгляде на проблему… свою проблему… личную проблему.

– Привет, Жень. Как царапается? Получше?

Как часто мы задаем вопрос и сами же на него отвечаем, пусть даже вопросом, лишь бы, не дай Бог, услышать правду: «Получше?»

– Лучше, Толя, лучше. Лучшее некуда. Видишь, толстею. А что ты?

– Я из библиотеки. Тут рядом. Пишу о царе Алексее Михайловиче.

– Тишайшем?

– Этот тишайший, знаешь, каким был! Тихо-тихо, а при нем чего только не было…

И Анатолий завел пространный рассказ об Алексее, Софье, Петре, потому что не знал, можно ли спрашивать о болезни. Предмет, интересующий приходящих сюда более всего, был в каком-то смысле под запретом. С другой стороны, вроде бы неестественно не спросить. Не значит ли это – проигнорировать главное в жизни хозяина? Игнорируешь – значит, скрывается что-то. Да что же можно скрыть от Мишкина?! А он сам не говорит о главном, крепится и храбрится, чтоб не думали, будто он посвящает все свои думы болезни. Показывает всем: он жил и жить будет, пока не умрет. Неоригинальная максима: «жить будет, пока не умрет», но жизнь в его понимании – не только биологическая жизнь.

Но ведь от главного не уйти, не оберечься. Главное – это жизнь и… все равно с какого конца, но это главное все равно выскочит в разговоре. Жизнь-то продолжается.

– Жень, а еще я сегодня прочел, что, оказывается, верующему еврею, если речь идет о спасении жизни, можно нарушить основные Моисеевы заповеди, кроме трех: идолопоклонничество, инцест и «не убий». Слава Богу, «прелюбы» возможны, но не инцест.

– «Прелюбы» порой и есть спасение жизни.

– Ну! Свою жизнь надо беречь, равно как и чужую. Понял.

– Надо дрожать за свою жизнь? Между прочим, меня никто не спрашивал, хочу ли я родиться… Да и сейчас…

– Что сейчас, Жень?! Что сейчас!.. – В разговор ворвалась жена.

Казалось бы, подошли к опасному рубежу. Сейчас… Но нет. Сильна изворотливость человеческого общения.

Анатолий резко свернул, вернее, вернул тему:

– Так вот, в израильской армии узаконено: попавший в плен солдат ради спасения своей жизни обязан рассказать все, что знает. Жизнь главнее любых тайн. А на этот случай в армии при попадании кого-то в плен меняют всё тайное, что солдат мог бы рассказать.

– И это записано в уставе?

Кажется, пронесло и разговор покатился в более спокойную сторону…

– Наверно. У них считается, что словесный договор, когда свидетель один только Бог, страшнее нарушить, чем удостоверенный письменно. И тайное воровство хуже и опаснее открытого грабежа. Так что, может, и не записано. Их не поймешь. У них иной менталитет.

– Почему – «у них», Анатолий Яковлевич? Ты же еврей чистых линий.

– Какой же я еврей, когда основополагающие еврейские положения вот только что узнал? Я неверующий. Я весь в породившей и воспитавшей меня русской культуре. А теперь вот жалею, что мало так знаю культуру моих корней. Но Моисеевы заповеди знаю. И прежде всего «не убий»…

– А мы вот убиваем… Во всяком случае, соучаствуем. Хотим мы этого или не хотим. Как там у Лермонтова? Я люблю врагов, хоть и не по-христиански. Они как-то там волнуют мою кровь… А я люблю больных, хоть и не по-христиански. Они-то и волнуют мне кровь и жить помогают, но пока я работаю.

Мишкин еще больше вмялся в глубокое кресло, как бы спрятался и откуда-то, словно издалека, начал повторять медленно и отрывисто:

– Больные… кровь… волнуют… И тем живу. Пока волнуют. Пока есть больные. А потому…

Уловив эту неожиданную медленность, Анатолий насторожился:

– Ты чего, Жень? Нормально говори.

– А я нормально. Я вот что, решил выйти на работу. А что ж, лежать и ждать, когда тебя в табакерку засунут? Жить надо стоя. Начну умирать – лягу. Попрошу Илью. Илья – ординатор, правая рука моя. Он по утрам мимо проезжает. Ну и будет моим водилой. Не треснет.

Анатолий не знал, как реагировать.

– И будешь счастлив?

– Ха! Ощущение счастья, как Царствие Божие, – внутри нас. Кто поет, тот находит себе счастье в миг пения. А я, говорю же, что люблю больных, хоть… и так далее. Посмотрим, в чем счастье при экстремальных днях.

Галя только рот открыла. Но еще не слово, еще только звук неясный вырвался из нее, как Мишкин зверем глянул – и тем самым прихлопнул и рот, и рождающееся слово, и саму мысль, наверное.