Угрюм-река - [13]

И еще нужно Татьяне плакать много-много. Прохор Петрович! Прощай!

VII

Погода стояла мрачная, накрапывал дождь, и на душе у Прохора мрачно.

Деревня Подволочная, где жила Татьяна, далеко осталась позади. Шитик беззвучно скользил вперед, обгоняя дремотные речные струи. Поросшие лесом берега томили своим однообразием, и все кругом, под туманной сетью мелкого дождя, было серо, скучно.

На обгорелой лесине, изгибая шею, надсадисто каркала ворона, точно костью подавилась: «Кх-кар, кх-кар». Две сороки стрекотали у самой реки, на окатном камне, блестевшем от дождя.

Угрюм-река наводила на Прохора тоску. Шитик тянуло вперед, а мысли юноши возвращались все к ней, к Татьяне, и никак он не мог направить их в деловое русло.

– Будет, побаловался... надо и за работу, – говорил он сам себе как искусившийся в жизни человек, деловито вынимал книжечку, зарисовывал повороты реки, всякий раз точно отмечая время.

– Эй, Фарков! А как называется этот ручеек?

Константин Фарков, чернобородый мужик лет пятидесяти, длиннорукий, жилистый, скуластый, сидел в лопашных веслах. Он нанялся поводырем – вроде лоцмана, – он поведет шитик до Ербохомохли, до последнего жилого места на Угрюм-реке.

Фарков утер рукавом серого азяма вспотевший лоб.

– Это не ручеек, а старица, протока. Вот ужо она версты через три широко выйдет.

Прохор отметил в книжке. А на полях написал: «Таня, Таня... Я тебя люблю«, потом перевернул страницу и стал рисовать по воспоминанию милое лицо; за лицом явилась шея, нагая грудь. Прохор сладко вздохнул, покосился на сидевшего в корме Ибрагима и густо зачеркнул рисунок.

– А вот тут Антипово плесо зачинается, – раздался крепкий лесной голос Константина. Он стал рассказывать плавно, мерно; он много знает забавных случаев, любопытных историй в этой дикой таежной стороне. – А с Антиповым плесом дело было так. Значит, стояло зимовьё – вот ужо мимо поплывем, – в зимнее время туда ямщики завертывают греться да чайку попить. И жил там старик Антип, а невдалеке от зимовья похоронена тунгуска, раскрасавица девка, шаманством занималась, волховством. Вот она вставала по ночам из своей могилы и пошаливала по тайге, очень всех пугала...

Прохор весь душой и телом тут, на шитике, но вот внезапно очутился там, у Тани, и вновь пережил недавнюю гнетущую разлуку с ней. «Надолго ли? Может, навсегда!»

– А морозище палящий был: плюнешь – слюна камнем падает. А он – превечный ему спокой – в одних портках да рубахе. Так навовсе и замерз.

– Кто это? – очнулся Прохор, губы его дрожали, щекотало в горле.

– Как это?.. Антип... Нешто не слыхал сказ-то мой?

Глаза Прохора все еще далекие, затуманенные, но все-таки он овладел собой:

– Расскажи. Мне интересно.

– Вот я и говорю, – начал Фарков недовольным голосом. – Она, эта самая колдовка-то, шаманка-то, раз середь ночи к Антипу и объявись возьми. Да как крикнет: «Эй, вставай, Антип! Я, мертвая, к тебе пришла, гулять пришла, плясать пришла!..» А сама ударила ладонь в ладонь, подбоченилась – в красном во всем, в бисере, – да как пошла трепака откалывать, только вихорь засвистал по зимовью. Тут наш Антип заорал с перепугу благим матом: «Сгинь, нечистая сила, сгинь!» – да в одном бельишке, босой по морозу-то – дуй, не стой! Дак, веришь ли, пятнадцать верст без передыху отмахал, а тут торнулся, значит, в сугроб носом и застыл... Белый весь лежит, белей снегу белого, и глаза белые, остеклели, как у судака... Вот, брат.

– Удивительная вещь... – Прохор с любопытством поглядел на Фаркова и стал записывать.

– Врешь складно, – крикнул Ибрагим. – По башке веслом тебя! Нэ ври!

В середине шитика сделана крыша из брезента, натянутого на дугообразные упруги. Поэтому, чтоб лучше разглядеть сидевшего в корме Ибрагима, Фарков вытянул шею, бросил весло и сказал:

– Как это – вру?

И Прохор тоже:

– Ничего не врет. – Ему хотелось досадить Ибрагиму за вчерашнее, и в Фаркове он почувствовал своего союзника.

Углы рта Ибрагима с подрубленными черными усами, с окладистой черной бородой, подтянулись к ушам. Ибрагим ядовито ухмыльнулся:

– А ты видал, кто к Антыпу приходил?.. Может, баран приходил! И какой слово говорил – ты слыхал? Может, мертвый старик тебе толковал?

Прохор было ощетинился, но вдруг захохотал:

– А верно ведь.

Фарков в недоуменье помигал, засопел и лениво взялся за весла.

– Такой слых в народе... Я почем знаю... – растерянно сказал он и уставился в булькающую под веслами воду.

Небо прояснилось. Луч заходящего солнца прорезал облака. Все кругом сделалось приветливо и нежно, словно улыбка девушки, только что переставшей плакать. На душе у Прохора тоже стало хорошо. Его подзуживало дружелюбно пошутить над провравшимся Фарковым, но тот был мрачен, все так же смотрел в воду и сердито бухал веслами. Весь вечер плыли в молчанье, и когда река под сгустившимся сумраком сделалась обманчива, Фарков скомандовал:

– Вороти к берегу! Круче, круче!

Упругим поворотом шитик стал резать воду, и дно его зашуршало по прибрежному песку.

Разложили костер, сварили чай и двух застреленных в дороге уток. Фарков все еще мрачен, молчалив. «Нет, он не врун, он все-таки оправдается, докажет», – так говорили его чуть раскосые черные глаза.