Угол опережения - [3]

На кухне уже растапливалась плита. Иван бросал ведра под лестницу, брал топор и шел колоть дрова.

Потом беготня с подносом — весь долгий день. Застучал посетитель крышкой чайника — жди выволочки от хозяйки. Тяжелая была рука у купеческой вдовы Анисимовой. Покойного же хозяина Иван видел лишь на фотографии. Как-то купчиха занедужила и Ивана послали наверх с малиновым отваром. Хозяйка дремала в кресле. Иван потоптался на пороге, огляделся. Пестрые половики, кровать с горой подушек, герань на окнах, иконы в красном углу. На высоком комоде среди фарфоровых слоников и перламутровых шкатулок стоял портрет в рамочке: борода вразлет, костистый нос, а глаза знакомые — маленькие, злые… Удивительно был похож на хозяйку.

Зимой в базарные дни только и слышалось:

— Эй, парень!

— Малец! Спроворь-ка нам еще чайник.

Уважаемых гостей, богатых торговцев, положено было встречать. С полотенцем на руке Иван выбегал на мороз. У ворот толкались бородатые мужики в овчинных тулупах. Они не спешили заходить, спорили, хвалили или ругали торги, иногда пускали по кругу початый полуштоф и наконец шумной компанией вваливались в чайную.

К вечеру зажигали под потолком большую лампу. В желтом свете лениво шевелились клубы табачного дыма. Хрипел граммофон, звенели стаканы, за сдвинутыми столами нестройно пели, кто-то всхлипывал в углу. Иван подкручивал фитиль лампы. Резкая керосиновая вонь на миг перешибала кислый запах одежд и табачного дыма. От парного тепла в чайной запотевали стекла.

Старший половой, мордастый рябой парень, полоскал в тазу шкалики. Рядом стоял стакан, куда он сливал остатки водки, на буфете лежала луковица. К вечеру этот рябой обыкновенно бывал пьян. Он сонно ухмылялся и подмигивал Ивану: «В нашем деле как не быть выпивши…»

Когда Иван заканчивал мыть полы, луна уже стояла высоко. Он ощупью добирался до каморки, накрывался стареньким одеялом из цветных лоскутков и проваливался в сон.

Так прошли три года. Срок хозяйка определила сама, заработок — тоже: три с полтиной в год. Харчи — хозяйские, лапти — свои. Об этом уговор был особый.

2

Он знал, что есть машины и сложные мощные изделия, и по ним ценил благородство человека…

Однажды, когда Иван пробегал с подносом на кухню, его окликнули: «Эй, погодь!»

Он остановился. За столом сидели двое слесарей из депо. Иван знал их, как знал многих в Сасове. Старший был костляв, высок ростом. Он всегда сидел очень прямо, вытянув голову на худой жилистой шее — точно прислушивался.

Другой походил на цыгана — черноволосый, смуглый, с веселыми зелеными глазами.

Слесари собирались уходить. Перед ними стояли пустые стаканы, на тарелке лежал недоеденный калач, валялись шкурки колбасы.

— Айда к нам в депо, Иван, — сказал старший. — Устроим обтирщиком. Не пожалеешь.

— И то, — улыбнулся чернявый, — чего здесь колготиться! У тебя пойдет. Ты, Ванька, шустрый, жига… — Он снова улыбнулся. — Чистый волчок!

В тот же день Иван отправился в деревню и, волнуясь, передал матери разговор в чайной.

— Испыток не убыток, — вздохнула мать. — Только кто же тебя возьмет? Малой ты еще…

Слесарей долго не было. Иван проводил дни в томительном ожидании и мечтах. Когда деповские пришли, он рассказал им про опасения матери.

— Пустое! — рассмеялся чернявый. — Я тоже огольцом пришел в депо, недолетком вроде тебя.

Научили, что делать. («Приказные крючки дюже охочи до подарков!») Мать отнесла писарю плетенку коровьего масла и две дюжины яиц. Тот выправил бумагу — прибавил крестьянскому сыну Ивану Блинову два года. Теперь все вроде было в порядке, но Иван волновался. И не возможный скандал из-за липовых бумаг страшил его, тут как раз все могло обойтись: выглядел он старше своих лет. Он боялся поверить, что скоро по гудку в толпе рабочего люда пойдет на станцию.

…Перед конторкой начальника депо Иван невольно поднялся на цыпочки — хотелось стать выше. Начальник посмотрел на него поверх очков, ухмыльнулся и стал читать бумагу. Мать стояла рядом, вцепившись сыну в плечо.

— Не отдавил еще пальцы? — вдруг спросил начальник.

Иван вздрогнул и проглотил слюну.

— Ладно. — Начальник накрыл бумагу ладонью. — Завтра приходи в депо.

Тяжелая и грязная должность — обтирщик паровозов. Да только Иван не об этом думал и не это переживал. Душа его замирала от радости, как в раннем детстве, когда на пасху давали крашеное яичко или, как случилось однажды в рождество, дарили что-нибудь вовсе неожиданное — золоченый орех. Иван говорил встречным знакомым: «Работаю в депо», — и слушал себя с удовольствием. Теперь он был не на побегушках.

Тяжелая должность? Ну так что ж из того, что тяжелая! Труда он не боялся.

В Вялсах восьмилетнего Ивана на все лето отдавали помещику за два пуда ржи. Числился он подпаском, но многое должен был делать, везде успевать и всегда помнить, что к концу лета из трех подпасков оставляли одного. Если выбор падал на Ивана, недовольные и злые отцы других свинопасов говорили ему: «Ты, Ванька, чужой хлеб ешь…»

В чайной он имел ежедневно пять-семь копеек прибытку. Их давали на чай благодушные посетители: «Это тебе, любезный, за труды». Заработок надо было скрывать от хозяйки. Карманов у порток не было, Иван прятал чаевые в онучи. Хозяйка часто заставляла половых разуваться. «Ну-ка, — говорила она, — покажь… Скидавай! — орала хозяйка. — Кому сказывают: скидавай!» Если находила деньги, била нещадно.