Угловые - [17]

У Кружалкиной въ шесть часовъ утра ужъ всѣ ея угловые жильцы и жилицы были на ногахъ и сбирались кофепійствовать или чайничать. Кружалкина къ этому времени ставила себѣ большой стариннаго фасона самоваръ съ сильно помятымъ однимъ бокомъ, но жильцамъ своимъ не всѣмъ отпускала даромъ кипятокъ, а только тѣмъ, съ кѣмъ такой договоръ былъ, другимъ-же позволяла заваривать пай или кофе только за копѣйку, какъ въ трактирахъ или чайныхъ, торгующихъ кипяткомъ. Рано поднялся съ своей подстилки и писарь-баринъ, ночевавшій въ проходномъ корридорѣ. Когда онъ умылся изъ глинянаго рукомойника, висѣвшаго въ кухнѣ надъ ушатомъ, и отерся грязнымъ рукавомъ рубахи, хозяйка Кружалкина ужъ кофепійствовала при свѣтѣ жестяной лампочки.

— Можешь взять полотенце, что надъ плитой виситъ, — сказала она ему милостиво, — и обтереть себѣ мурло-то хорошенько.

— Вотъ за это спасибо, за это спасибо… — заговорилъ писарь, еще разъ сплеснулъ себѣ лицо водой, отерся полотенцемъ, пригладилъ волосы на головѣ и, поклонившись, спросилъ заискивающимъ тономъ Кружалкину:- Можетъ статься, краля изъ сераля, и кофейкомъ меня попоишь?

— Даромъ зачѣмъ-же? Ты теперь человѣкъ богатый, гривенъ семь, поди, вчера за прошенія-то получилъ. А за деньги отчего-же?.. Не барыши съ тебя брать, а пятачокъ за стаканъ заплатишь.

— Да хорошо, хорошо. А только, ей-ей, вѣдь всего тридцать копѣекъ осталось, — проговорилъ писарь.

— Вольно-жъ тебѣ сороковки на свой счетъ было распивать. Вѣдь ужъ былъ сытъ и пьянъ, а подавай тебѣ еще, на свой коштъ. Ну, да ладно. Вѣдь еще писать прошенія будешь.

— Обязательно.

Писарь присѣлъ, выпилъ стаканъ кофе, но ѣсть ничего не могъ, хотя хозяйка и дала ему кусокъ ситнаго.

— Ужо солененькаго-бы чего-нибудь… Тешки-бы съ соленымъ огурцомъ, что-ли, — сказалъ онъ, отчаянно куря папиросу.

— Выговори себѣ у давальщицъ-то соленой рыбки… Поставятъ… Вѣдь безъ сотки не примешься за писаніе, — сказала ему Кружалкина.

— Какъ возможно! Само собой, освѣжиться слѣдуетъ. Иначе рука не будетъ ходить.

И вотъ часовъ въ восемь утра передъ писаремъ опять стояли рюмка безъ ножки и сотка водки и лежали на тарелкѣ огурецъ, соленая рыба и хлѣбъ. Писарь снова готовился писать прошенія окружавшимъ его жилицамъ квартиры Кружалкиной и другихъ сосѣднихъ квартиръ. Онъ выпилъ водки, поморщился, погладилъ ладонью желудокъ, закусилъ маленькимъ кусочкомъ рыбы, отеръ руку о голову и, наконецъ, сталъ приниматься за писаніе. Обитательницы угловъ смотрѣли на всѣ его приготовленія, какъ на священнодѣйствіе.

— Ты ужъ, голубчикъ, какъ-нибудь пожалостнѣе, — сказала сѣдая старуха съ вершковымъ проборомъ въ волосахъ.

— Горькія слезы прольетъ благодѣтель — вотъ какъ напишу, — похвастался писарь, обмокнувъ перо въ чернила, посмотрѣлъ его на свѣтъ, отеръ о плечо и опять обмокнулъ, а затѣмъ поправилъ лежавшую передъ нимъ бумагу. — Ну, съ кого начинать?

— Съ меня, съ меня… — послышались голоса, и обитательницы угловъ стали тѣсниться, отталкивая другъ дружку отъ стола.

— Стой! Чего вы лѣзете! Не напирай на столъ! Подбитая физіономія! Подходи сюда. Съ тебя начну. Ты дама замѣтная.

— Да у меня, голубчикъ, ничего не подбито. Это такъ, отъ вѣтру — выдвинулась женщина съ подвязанной скулой.

— Ну, мнѣ наплевать. Куда писать прошеніе-то?

— Мнѣ три. Одно въ человѣколюбивое общество, другое въ попечительство, а третье, чтобы по купцамъ могло ходить. Да ужъ нужно мнѣ и четвертое на сіятельство, потому есть у меня двѣ графини и одна княгинюшка. Именъ-то не надо, а просто такъ: его степенству и ея сіятельству.

— На манеръ бланковъ стало быть. Ну, ладно. Начнемъ съ купца. А вы милыя, — обратился писарь къ другимъ женщинамъ: — чѣмъ вамъ зря около стола торчать, шли-бы дѣломъ заниматься. Вѣдь четыре прошенія. А напишу ихъ, такъ позову васъ. Идите.

— Да какія у насъ дѣла? У насъ дѣлъ никакихъ нѣтъ, — отвѣчала жилица съ вершковымъ проборомъ. — Напились грѣшнаго кофеишу — вотъ и всѣ дѣла.

Женщины не расходились.

Писарь повторилъ:

— Начнемъ съ купцовъ… Этихъ надо такъ пробрать прошеніемъ, чтобъ его въ дрожь кинуло, чтобы мурашки заходили по спинѣ. Вотъ какой у васъ писарь-то старательный! — похвастался онъ.

— Старательный-то старательный, а только ты, голубчикъ-баринъ, дорого берешь по гривеннику, — заговорила женщина съ повязкой. — Вѣдь вотъ написала-бы я и пятое прошеніе, чтобы по купчихамъ носить, да денегъ-то много ужъ очень: полтинникъ.

— Ну, тебѣ за количество скидку можно сдѣлать. Изволь, за пять прошеній два двугривенныхъ, — отвѣчалъ писарь.

— А ты три гривенника возьми.

— Ну, вотъ, опять торговаться! Я ужъ спустилъ, а ты опять. Съ артистами, мать моя, не торгуются. А я артистъ своего дѣла. Имени купца, разумѣется не упоминать? Глухо. Ваше сіятельство, превеликій благодѣтель…

— Да, да, не упоминай. Просто такъ, чтобъ прошеніе къ какому-нибудь купцу подходило. Вѣдь возвращаютъ его потомъ обратно. Имя можно на конвертахъ. Десять конвертиковъ я запасла.

— Экъ, тебя! Ты-бы еще сотню!

— Да вѣдь у меня много благодѣтелей-то, и все такіе, которые никогда къ празднику но откалываютъ. Хоть двугривенный да вышлетъ.

Перо писаря заходило по бумагѣ, и черезъ минуту онъ прочилъ: