Угловые - [15]

На кухонномъ столѣ стояла бутылка водки, нѣсколько накрошенныхъ соленыхъ огурцовъ на тарелкѣ, рюмка съ отбитой ножкой, превращенная въ стаканчикъ, лежали хлѣбъ и облѣзлый портфель безъ замка, съ канцелярскими принадлежностями писаря. Писарь выпивалъ, закусывалъ и писалъ, время отъ времени отирая перо о волоса на головѣ. Писарь писалъ усердно, вводилъ «чувствительныя» и «жалкія слова» въ прошенія, но просительницы все-таки были ими не совсѣмъ довольны.

— Голубчикъ, да тутъ жалости мало, — говорила женщина съ подвязаннымъ глазомъ.

— Жалости мало? Да что ты, матка! Какой-же еще жалости надо! Я всѣ слезныя слова вставилъ, — отвѣчалъ писарь, попыхивая папиросой.

— Нѣтъ, баринъ, ты разучился, ты въ прошломъ голу куда жалостнѣе писалъ. Отчего, напримѣръ, ты не написалъ одръ болѣзни? На одрѣ болѣзни… Вѣдь я-же больная женщина.

— Не подходитъ тутъ одръ… Коли одръ, то должна лежатъ въ больницѣ, а ты дома, сотки глотаешь, соленой треской закусываешь, такъ какой-же тутъ одръ! — оправдывался писарь.

— Да вѣдь не всяко лыко въ строку… Мало-ли что мы всѣ пишемъ! По прошеніямъ-то мы всѣ вдовы, а на дѣлѣ-то, нутка? А я съ глазомъ и ухомъ черезъ день въ лечебницу хожу. А голова-то какъ болитъ!

— Ну, ладно. Подписывай прошеніе. Сама подписывать будешь или мнѣ подписать?

— Да гдѣ-же мнѣ подписать, коли я теперь даже буквы забыла. Пиши ты. А только я недовольна. Десницы въ прошеніи нѣтъ. Прострите десницу — вотъ какъ ты прежде писалъ.

— Понимаешь ты: десница-то нынче изъ моды вышла. Не пишутъ ее. Вѣдь на все мода. Ну, да ладно, я тебѣ прибавлю десницу, если ты такъ хочешь. Мнѣ не разсчетъ.

Писарь затянулся окуркомъ папиросы, обмокнулъ перо въ дорожную чернильницу и сталъ писать.

— Ну, вотъ тебѣ твоя и десница, — сказалъ онъ и прочиталъ:- «Прострите въ помощь сирой и больной вдовѣ десницу съ вашей щедрой помощью, и рука дающаго не оскудѣетъ». Хорошо?

— Само собой такъ лучше.

— Подписать за тебя?

— Пожалуйста.

И писарь подписалъ:

«Мѣщанская вдова Василиса Сергѣева, а по безграмотству ея и личной просьбѣ расписался отставной губернскій секретарь Максимъ Ежовъ».

— Ну, вотъ спасибо, — сказала женщина.

— Этого мало. Деньги на бочку! Гривенникъ, — крикнулъ писарь.

Два мѣдныхъ пятака звякнули на столѣ.

XII

Писаніе прошеній въ квартирѣ Анны Кружалкиной незамѣтно превратилось въ пиръ. Бутылка водки, поставленная въ складчину для писаря, изъ которой пили, какъ самъ писарь, такъ и заказчицы прошеній, часамъ къ десяти вечера успѣла уже два раза смѣниться. Угощали и хозяйку Анну Кружалкину. Денегъ не хватило. Кто-то изъ жилицъ заложилъ суконную юбку той-же Кружалкиной. Какъ квартирная хозяйка и женщина относительно трезвой жизни, она всегда была при деньгахъ и охотно выдавала какой-нибудь рубль подъ вещи и своихъ и даже чужихъ жильцовъ, разумѣется, за громадные проценты, въ такомъ родѣ: возвратить черезъ мѣсяцъ рубль съ четвертью. Количество подушекъ на ея кровати въ кухнѣ за занавѣской, выросшее до шести и достигающее чуть не до потолка, объясняется пріобрѣтеніемъ ихъ этимъ способомъ. Все это невыкупленные залоги. Анна Кружалкина, баба себѣ на умѣ, трудолюбивая, за плату стирала «гнѣзды», то-есть рубашки, порты и онучи своимъ жильцамъ — и все-таки подавала прошенія о выдачѣ ей городскихъ дровъ, предназначаемыхъ для обогрѣванія бѣдныхъ и больныхъ — и ей выдавали въ сильные морозы, выдавали, какъ квартирной хозяйкѣ, ибо нельзя-же выдавать угловымъ жильцамъ, которые нанимаютъ углы съ отопленіемъ.

Появилась четвертая бутылка водки, заказчицы прошеній пьянѣли, опьянѣлъ и писарь-баринъ, хотя вообще считался не споимымъ. Рука его уже очень плохо двигалась при писаніи прошеніи, перо дѣлало брызги и кляксы, въ глазахъ двоилось. Сначала онъ довольно искусно слизывалъ кляксы языкомъ, а затѣмъ высушивалъ мокрое мѣсто на жестяной лампочкѣ, горѣвшей на столѣ, но потомъ оставилъ и сталъ убирать канцелярскія принадлежности въ свой портфель, сказавъ присутствующимъ:

— Баринъ пьянъ и больше строчить не можетъ. Довольно. Теперь до завтра. А тебя, хозяйка, прошу пріютить Максима Ежова на ночлегъ, — обратился онъ къ Кружалкиной.

— Голубчикъ, и съ удовольствіемъ-бы, но не могу… Прости, милый… Ты знаешь, какъ у насъ нынче строго, — заныла она. — И дворникъ, и околоточный — упаси Богъ, коли если что… Запрещено, милый.

— Да вѣдь у меня паспортъ въ карманѣ! — возвысилъ голосъ писарь и ударилъ себя кулакомъ въ лѣвую сторону груди.

— А въ карманѣ, такъ давай его сюда, давай я его спрячу. Нынче приказано, чтобы ни одной ночи безъ паспорта. Ужасти, какъ строго. Да и зачѣмъ я буду дворника подводить? Онъ человѣкъ нужный.

Писарь порылся у себя въ карманѣ, вынулъ завернутый въ тряпку указъ объ отставкѣ, похожій по своей ветхости на старое полковое знамя, и произнесъ, подавая ей свой видъ:

— Да, возьми, лукавая фараонова жена.

Почему онъ назвалъ ее фараоновой женой — неизвѣстно. Жилицы захохотали пьянымъ смѣхомъ…

— А вѣдь и впрямь она фараонова жена! Фараонова жена… Анна Сергѣевна, ты фараонова жена — кричали онѣ.

Кружалкина обидѣлась.

— Не смѣть меня такъ называть! Не ругаться! — огрызнулась она. — Барину я еще позволяю, потому онъ баринъ, а вы жилицы-горе, за квартиру по двугривеннымъ платите и смѣете меня еще дразнить, чертовки! Не смѣть! Я вамъ квартирная хозяйка, и вы меня предпочитать должны, а не ругать.