Удовольствие Дона Хуана - [5]

— Так вы боялись этого будущего спада и спешили упредить его?

— Нет, нет; если бы вечная любовь и была возможна, я бы поступил с ней так же, пожалуй, даже еще с бОльшим удовольствием… Чем более сильным и подлинным было чувство, тем лучше. Иногда оно вспыхивало само, без усилий с моей стороны; иногда мне приходилось долго и кропотливо его выстраивать — даже не знаю, в каком случае удовольствие от последующего разрушения было лучше. Пожалуй даже, что во втором.

— Я не вполне понимаю, что двигало вами… — признался я.

— Что, дон Хуан оказался не столь примитивным существом, как вы полагали? — в очередной раз усмехнулся он.

— Скорее, более извращенным, — не сдержался я, но тут же, сменив тон на более мягкий, напомнил ему, что его мятущаяся душа еще может обрести спасение и покой; но он вновь не пожелал меня выслушать.

— Что ж, я помогу вам поискать объяснение, которое вас удовлетворит, — прервал он мои попытки. — Почему бы не считать мой modus operandi высшим проявлением свободы? Любовь есть высшая форма рабства — рабство желанное; следовательно, сознательное разрушение этих цепей есть деяние, достойное истинных титанов духа…

— Усмирение порочной страсти — задача вполне посильная и не титаническая, что бы там ни говорилось в упомянутых вами глупых стихах, — ответил я. — В вас говорит гордыня. Если вы и впрямь жаждали духовных подвигов, то искали их не на той стезе.

— Я не жаждал подвигов. Подвигов жаждут те, кто хотят что-то доказать себе или другим.

— Но разве вы не стремились доказать себе, что свободны?

— Нет. Я просто наслаждался свободой. Разве птица кому-то доказывает, что умеет летать? И разве она не спускается на землю, прежде чем вновь подняться в небо?

— И вы хотите сказать, что наслаждение свободой острее после добровольного рабства?

— Разве это не логично? Впрочем, я сказал, что это — всего лишь объяснение, подходящее вам. Если оно и верно, то лишь отчасти. Я наслаждался самим процессом… разрушения того, что мне дорого… и утверждаю, что нет удовольствия острее, чем это.

— Это безумие, дон Хуан.

— Нет, отчего же? Я ведь был не чужд и обычным удовольствиям любви. Но там, где для обычных любовников наступает расплата, для меня открывалось лишь новое наслаждение. По-моему, я вполне разумно устроился.

— Сама погоня за наслаждениями неразумна, ибо они приедаются, и отчаянье становится наградой ступившему на сей путь. Видел я людей богатых и знатных, перепробовавших пороки и подиковинней ваших, а все равно жизнь им сделалась не мила…

Произнеся эти слова, я вдруг вспомнил его фразу о желании прыгнуть в пропасть — и, словно вспышка молнии за окном, озарила меня страшная догадка.

Он смотрел на меня с усмешкой.

— Несчастный! — воскликнул я. — Неужели вы отягчили вашу душу еще и грехом самоубийства?!

— Пожалуй, нет, — медленно произнес он. — Жизнь вовсе не сделалась мне не мила. Но мне хотелось испытать и это чувство… не переходя, однако, последней черты. Однако для того, чтобы наслаждение было максимально острым, следовало все делать так, как будто я действительно собираюсь прыгнуть… следовало самому уверовать в то, что я прыгну. Я уже говорил, что много раз рисковал жизнью на дуэлях, но это совсем не то… там был внешний противник, которого надо было победить — как и в любви, там поражение, пришедшее извне, не доставило бы мне никакого удовольствия. Вся суть была в том, чтобы делать все самому, по собственной воле, шаг за шагом — вплоть до того момента, когда я балансировал на краю обрыва и начал уже клониться вперед, чтобы в самый последний миг удержаться. Но… моя нога соскользнула…

Я ничего не ответил, чутьем уловив, что мое выжидательное молчание для него действеннее слов.

— Впрочем, возможно, вы и правы, — неожиданно согласился он. — Я сделал это, потому что хотел сделать. С жизнью надо расставаться так же, как и с любовью — не дожидаться со страхом, пока она иссякнет сама, но, когда она все еще дорога тебе, последовательно и планомерно разрушить ее самому, находя в этом высшее наслаждение.

— И вы не сожалеете о том, что сделали? — спросил я, все еще надеясь найти в нем хоть тень раскаяния.

— Нет, — ответил он. — Разве что… я не думал, что это будет настолько… болезненно.

Очередная вспышка молнии озарила его бледное лицо, и лишь в этот миг я понял, что ироническая усмешка, практически не покидавшая его уст, была на самом деле гримасой физического страдания.

— В последний раз предлагаю вам, дон Хуан, — воскликнул я, — раскаяться и воззвать к милосердию Божию! Ибо земные страдания ничто в сравнении с тем, что уготовано вам в аду…

Однако мой пылкий призыв остался без ответа. Я поднес свечу ближе к его лицу и понял, что увещевание мое опоздало. Мне оставалось лишь опуститься на колени и вознести молитву за душу этого грешника — молитву, у которой, увы, было мало шансов быть услышанной… Затем я вышел и известил хозяина о смерти постояльца.

Наутро я и Рауль продолжили наш путь…»