Удар - [7]

Правый гористый берег, укутанный дремучими лесами, возвышался над Волгой, а деревья макушками уходили в поднебесье. Леса горели осенними красками, словно разноцветными шелками, — оранжевыми, красными, лиловыми, голубыми, желтыми, зелеными. Леса полыхали огромнейшими полотнами, и по окраске можно было определить, где растет береза, где дуб, где липа или сосна. Все буйно сочилось красками и, казалось, затаенно-молчаливо взирало на заволжские степные просторы. Только порою над крутизнами вились орлы и гортанным клекотом нарушали тишину.

— Ну, что? А-а-а! Красота какая! Богатство какое! И принадлежит оно народу. Мы, его слуги, должны это богатство не только беречь, но и приумножать… Из кабинета думаете приумножать? — Академик подбоченился, как школьник, затем добавил: — Изучайте тут все. А я пойду и кое-что запишу.

Аким Морев усмехнулся выходке академика и сел в кресло.

Теплоход шел вдоль крутого, высокого и обрывистого берега, почти касаясь его. Здесь берег был в прослойках наносов, и потому казалось, будто кто-то, сложив сотни разноцветных кож, взял да изогнул их, превратив в мехи гармошки. Из прослоек временами выпячивалась огромная рыжая скала или зияли черные зевы пещер. А над обрывистым берегом, то спускаясь в овраги, то уходя ввысь, тянулись тропы… И Акиму Мореву страшно захотелось сейчас тронуться туда — к тем изломам, к тем скалам, к пещерам — и побродить в густых, горящих осенними факелами лесах… Может быть, там он встретил бы то, чего не хватало ему в жизни…

5

Ночь легла на реку, на берега, все смяла, стерла, превратив в непроглядную массу. А небо такое низкое, что, кажется, его можно рукой достать… И с низкого неба сыплются в воду мириады звезд. Они колышутся, переливаются, иногда неожиданно пропадают, словно перепуганные мальки, но тут же снова всплывают и, вздрагивая, светятся ярче, чем на небе.

Ветер дует с низовья, из среднеазиатской пустыни. Да он и не дует: он вяло дышит жарой, будто вокруг расставлены таганы с раскаленными углями; в каютах угарно, точно в предбанниках, душно и на открытых палубах. Хочется поскорее и как можно глубже в воду, в студеную, чтобы кости ломило.

Как все резко изменилось…

Несколько дней тому назад было так хорошо, отрадно: слева расстилались голубоватые, обширнейшие степи, справа тянулся гористый, заросший лесами, пламенеющий разноцветными полотнищами берег. По нескольку часов Аким Морев отсиживал на палубе и неотрывно смотрел на все это, словно читал хорошую книгу: до того все было чарующее, необычное, особенно в Жигулях. Здесь, в долине Жигулей, Волга текла сжатая с обеих сторон гористыми берегами, и порою казалось, она, развалясь, красуется на солнце, как бы говоря: «Лучше меня все равно ничего не найти».

И вот после Жигулевских ворот все стало резко меняться: пропали дубы, сосны, ели, липы, березы, их вытеснили длинноногие, вихляющие ветлы; откуда-то пахнуло такой жарой, что нечем стало дышать. На зубах хрустит мельчайшая пыль, на губах — соль…

Аким Морев почти не покидал палубы…

Иван Евдокимович как-то сказал ему:

— Оскудевает природа. То-то вот и оно, — ушел на нижнюю палубу и несколько часов пропадал там, а когда вернулся, то, поблескивая глазами, снова сказал: — Оскудевает. То-то вот и оно. А вы на самолете ширк — и на месте приземления. Нет, батюшка мой, так-то можно не государством управлять, а в карты — в дурачка играть.

— Вы что? Глаза-то у вас блестят… Не в буфете ли государством управляли? — спросил Аким Морев.

— Ни. По-украински отвечаю: «Ни». «Нема».

— Нашелся украинец. А где же?

— Развернули на корме такую «прю».

— Не понимаю, что за «прю»?

— Она, знаете ли, настолько мила… И все смеется над заседаниями, вернее над заседательской суетней: «Так наш заместитель председателя колхоза разведет такую «прю». Ловко? Не прения, а «прю».

— Кто же автор «прю»?

— А та. Красавица. — Академик вспыхнул, как юноша, и, чувствуя, что краснеет, отвернулся было, но еще больше вспыхнул, затем махнул рукой: — Ох, до чего же славная женщина… И вовсе не муж рядом с ней, а посторонний… А парень тот — сын ее. Двадцать лет… студент. Муж-то… да… погиб… на фронте погиб. Погиб вот… Да.

— И вы что ж… решили помочь… во вдовьем деле? — в шутку, не подумав, проговорил Аким Морев.

— Не умею, батюшка мой, не умею блудить. Вот чему не научился, тому не научился. А сын-то у нее в Саратове на агронома учится. Смышленый. Да. Смышленый. Вот такого бы сына! Оказывается, мы с нею старые знакомые: в Москве на совещании встречались. Здорово она выступила в прениях. Особенно запали мне ее слова: «Земля — существо гневное: плохо отнесешься к ней, она с ног тебя свалит». И это ее выражение я даже в одной статье упомянул. Да. — И, почему-то погрустнев, Иван Евдокимович снова отправился на нижнюю палубу, объясняя: — Мы там интересный разговор завели… Почти все пассажиры участвуют. Не хотите послушать, Аким Петрович?

Аким Морев понимал, что если на нижнюю палубу попал известный всей стране агроном Бахарев, то колхозники в него, конечно, вцепились, да и беседы там явно интересны, но от приглашения отказался, сказав:

— Мне надо тыл изучать, как советовали вы.