Удар молнии - [2]

А хозяин забегаловки, по прозвищу Фужер, тоже свой парень, ходил за стойкой, сопел и таскал себя за усы. Все вместе это говорило, что он принимает нашу общую беду близко к сердцу, что вертится у него на языке кое-что, да сказать никак не решится. Я и подкатил к нему, будто за дозой пива, тихонько взял за лацкан и спросил вполголоса:

— Что, есть кто-то на примете?

— Дьявол его разберет, — бормочет Фужер, пряча глаза. — Вроде хлипковат.

— Выкладывай, — выжимаю сцепление. — Тут задета наша с тобой национальная гордость. Или не тебя эти субчики за ноги подвешивали?

Он и сдался.

— Все, ребята, — командует. — Заведение закрыто. Мотайте отсюда до вечера.

Дружки-таксисты было возмутились, но видят выражение моего лица и шустро тянутся к выходу.

— Едем, — говорю я Фужеру. — Мой лимузин к твоим услугам.

Сели мы и поехали. И прикатили на самую что ни на есть окраину, куда туристов вроде вас никогда и не водят. Припарковались перед обшарпанным трехэтажным домиком.

— Здесь, — говорит Фужер. — Первый этаж, вторая дверь по коридору налево.

— А сам что не идешь?

— Стыдно… Он просил меня языком не трепать.

— Ладно, — согласился я. — Оставайся, стереги механизм. Как-нибудь управимся.

В коридоре меня ждут грязный полумрак и разнообразные запахи, обычное дело в наших домах, но трудно вообразимое для приезжих, которые дальше центра не гуляют. Тут тебе и квашеной капустой разит, и крапивным самогоном, и, пардон, сортиром… Я быстренько нахожу наощупь нужную дверь, аккуратненько стучу, и от моего стука дверь отворяется сама собой.

Глазам моим является чистенькая комнатка с хорошо промытым единственным окном, стены оклеены белой бумагой, но это заметно лишь там, где не стеллажей. А стеллажи, скажу я вам, занимали все пространство от пола до потолка и были наглухо забиты книгами — старинными такими фолиантами в черных от времени переплетах. В углу наблюдается маленькая кроватка, рядом стол, заваленный бумагами, а за столом — хозяин.

— Что нужно? — спрашивает он с неудовольствием.

Я молчу, потому что в этот момент мысленно извлекаю его из-за стола и ставлю рядышком с Мертоном. От этого сопоставления делается мне жарковато. Человеку за столом где-то под тридцать, блеклое худое лицо, редкие волосы, сложение, судя по всему, обычное, как у нас с вами. А фалангистский прихвостень Мертон — это сто двадцать килограммов чистой свинины на два метра, все обтянуто белой атласной кожей без признаков недоедания. И еще я поглядел на руки этого человека, что покойно лежали поверх бумажек. Вы, наверное, догадываетесь, что я мечтал увидеть — у мастеров каратэ кулаки отбиты постоянными тренировками, как булыжники. А у хозяина этой комнаты длинные костлявые пальцы, заляпаны чернилами… В общем, типичный домосед и книжник.

— Похоже, я не по адресу, — бормочу я и пячусь к выходу, вспоминая побольше ругательств для Фужера. — Мне нужен был тот, кто жил здесь прежде.

— В этой конуре я живу с момента постройки дома, — говорит хозяин. Так что выкладывайте все начистоту, и поживее.

Ну, я решил, что отступить всегда успею, и потому двинул в атаку. Топаю вплотную к столу, придвигаю случившийся поблизости табурет и усаживаюсь.

— Что же это делается? — начинаю без предисловий. — Если всякая погань будет ноги вытирать о нашу национальную гордость, и впрямь лучше в Штаты мотануть, от стыда подальше!

— Вы о чем? — изумляется он, подбирая отпавшую от неожиданности челюсть.

— Да все о Мертоне, будь он неладен. Ведь что творит! — Ах, об этом мальчике… — протянул он.

«Хорош мальчик», — думаю я, одновременно продолжая кипятиться и расписывать ему художества чертова гастролера.

— Непорядок, — говорит книжник без особого интереса. — Это он увлекся. Однако, трудно ждать чего-то иного от человека, развращенного рекламой и дешевой популярностью. Не огорчайтесь, уважаемый, эстрадные идолы ведут себя не лучше, хотя я что-то не припоминаю, чтобы ко мне приходили на них жаловаться.

— Так ведь паук! — кричу я. — Паук у него на рукаве нашит!

И тут его словно подменили. Только что на лице было выражение ленивого безразличия, и вдруг словно забрало опустили. Каменная маска и глаза-бойницы.

— Это он зря, — цедит он сквозь зубы. — Черный паук — это, если мне память не изменяет, фалангисты? Так нельзя…

Вылезает он из-за стола и давай ходить по комнате, горбясь и теребя себя за подбородок.

— Знаете, что я вам посоветую? — объявляет он, досыта нагулявшись. Напишите петицию, соберите подписи и направьте в парламент. И его вышлют по политическим мотивам, у нас ведь официально запрещена пропаганда всяких ультра.

— Петицию? — спрашиваю я. — Толку от нее! Кое-кто ему в правительстве за это спасибо скажет, а он и вовсе распустит хвост: мол, не совладали в бою, так решили бумажками одолеть. А вот если бы ему рыло здесь начистили при двадцати тысячах очевидцев, морду его паучью…

— Так, — говорит хозяин с раздражением. — Это вас ко мне, конечно же, дядюшка подослал, болтун несусветный.

Тут дверь настежь распахивается, и вваливается Фужер, весь багровый от гнева.

— Я тебе дам болтуна! — ревет он с порога. — Кто тебя, сопляка, в соплячестве твоем на руках нянчил, на горшок сажал, сопли утирал, когда родители твои смылись в Австралию и сгинули там? Забыл уже?! Память у вас больно коротка, у сопляков сопливых!..