Удар милосердия - [2]

В окрестных лесах водились волки и кабаны – господская отрада и развлечение. Крестьянам охотиться запрещалось под страхом смерти. Но те, и не охотясь знали, что хищный зверь – если это просто зверь – без причины на человека не нападет. Да и время сейчас не зимнее, когда оголодавшие волки выходят на дорогу.

На это у прохожего соображения хватило. А дальше все – как смыло. Может, сохрани он какую-то власть над собой, то потихоньку убрался домой, юркнул под теплый бок к жене, хотя бы и неверной, и никому не сказал о страшной находке, ибо это вызвало бы неминуемые расспросы – что он делал на тропинке ни свет, ни заря? Зачем ходил на мельницу? Но он собой не владел. И с воем бросился прочь, зовя на помощь всех святых, соседей, священника и жену.

Когда рассвело, на перекрестке толпилась едва ли не вся деревня. Переминаясь с ноги на ногу, хлюпая носами, ругаясь, охая и молясь. Никто не решался дотронуться до умершей, или прикрыть ей лицо. Потому что боялись. Смерть ходила около них часто, не щадя ни младенцев, ни тех, кто полон сил, принимая обличье голода, гнилой горячки, моровых поветрий. Ежегодно кто-то тонул в реке, мог заблудиться в лесу и замерзнуть, или на дороге подвернуться под копыта коня разгоряченного охотника. так что смерть не внушала особенного страха, она была привычна. Но не такая, не эта смерть. И уже нашлись те, кто шептал, что неспроста это случилось – ночью, на самом перекрестке дорог…

Крестьянин, нашедший тело, знал, что у мельника есть дочь, но никогда прежде ее не видел. Среди собравшихся кое – кто ее встречал, но не узнал в покойнице с измазанным кровью лицом веселую, лукавую девушку… И лишь, когда мельник пробился сквозь толпу и с плачем рухнул на колени рядом с трупом, они поняли, кто лежит на земле. И впервые заметили, что мельник – невысокий, лысый, сутулый человек с морщинистым вострым лицом. Никакой не колдун, не лиходей, заключивший договор с нечистой силой, способный застращать любого, кто сунется к нему на мельницу. Но то, что он выкрикивал, давясь слезами и проклятиями, было похуже богохульства и колдовских заклинаний.

* * *

– И… с тех пор этого не было?

– Да. Потому что с тех пор я не покидал города. В городе этого никогда не случалось, не знаю почему.

– Она была третьей?

– Я понимаю, почему ты спрашиваешь. Сейчас говорят – семь, десять, дюжина… Да хоть тысяча, Господи помилуй! Я не знаю, сколько девиц убили в Тримейне, и вокруг него, но тех, кто были со мной – три.

Старик спрашивал, молодой человек отвечал. Но это не был допрос. Ибо молодой сам пришел к старику, и в голосе вопрошавшего страха и неуверенности было больше, чем у того, кто отвечал. Хотя отвечавший, вероятно, ожидал иного.

– Когда это случилось в первый раз?

– В октябре. После большого турнира. Ее отец был купцом, который что-то поставлял во дворец… Он поднял крик, но канцлер заплатил ему и велел уехать. Во второй раз – после рождества – когда травили волков. Она была дочерью егеря. И – вот – третий.

– Октябрь, декабрь, май… Случайно ли, сын мой?

– Я не думал об этом! Зато другие подумали. Несчастные, невинные девушки были жертвами для дьявольских шабашей! И то, что их всегда находили на перекрестках…где является нечистая сила…Ты сам-то веришь в эту ересь – про перекрестки? А уж насчет их невинности…

– Сын мой, не говори того, о чем после пожалеешь. Эти несчастные умерли, и умерли потому, что стали жертвами твоей похоти!

– Похоти? – Молодой человек усмехнулся, но смех этот был похож на кашель. – Я никого из них не тащил к себе в постель – ни этих, ни других, что были прежде. Они сами приходили ко мне, либо их приводили отцы – вымолить какую-нибудь грошовую милость – торговать на осенней ярмарке, рубить деревья в императорском лесу, построить запруду… Я давал им, что они просили, и забывал об этом, а невинность их нужна была мне, как мертвой собаке кость. Конечно, они с большей радостью принесли бы эту жертву императору, но с тех пор, как рядом с ним эта шлюха, до него не так просто добраться.

– Молчи! Не оскорбляй…

– Своего отца? Или тебя больше заботит честное имя госпожи Эльфледы? Которая от девок с Канальной улицы отличается только тем, что дороже берет!

– Пусть так. Но сказано: «Кто злословит отца своего – да будет анафема».

– А еще сказано – «отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина». Я хорошо знаю Писание, хотя Святой Трибунал и запрещает его читать. И он до сих пор ест этот виноград, а за ним и все прочие. Разве я виноват, что при дворе, стоит уклониться от их веселья, начинают на тебя смотреть как на убогого, на евнуха? Разве так было при жизни матери?

– Нет, но…

– А еще говорят, что сын вина – уксус, и… – Молодой человек осекся. – Говорили. Может, лучше бы продолжали говорить. Лучше это, чем слыть кровопийцей, оборотнем, служителем сатаны! Я думал, что когда над тобой смеются – это плохо. Один кузен Раднор чего стоит… Но когда от тебя шарахаются… Я не покидаю Старый Дворец, чтобы не видеть их взглядов. А что толку?

Старик утомленно провел рукой по лицу, Словно в поисках совета перевел взгляд на распятие на беленой стене. Комната не отличалась аскетизмом монастырской кельи, но все же обстановка была проста и строга. Стол без скатерти, узкая постель, ларь с книгами, пюпитр с принадлежностями для письма, табуретка и кресло, Это была единственная роскошь, которую позволял себе дворцовый капеллан – сидеть в кресле, потому как страдал болями в спине. Окно в комнате было высоким, стрельчатым, с цветными стеклами. Солнечный свет, пробиваясь сквозь них, окрашивал белый пух вокруг лысины исповедника в сумрачно-винные тона. Тот, кого старик называл духовным сыном, на деле годился священнику во внуки – ему было года двадцать два, но выглядел он старше: худое лицо, темные глаза, крупный рот углами вниз, каштановые волосы. Довольно приятное лицо, даже неправильной формы нос его не портил – если б не лежала на нем некая тень. И не уклоняющийся взгляд.