Учитель и его время - [11]

Работая с ним в 1962—1966 гг. на кафедре госпитальной терапии ВМА им. С. М. Кирова, я пытался понять его внешне размеренную, немногословную, сдержанную и как бы отстраненную манеру беседы с больным – без яркой эмоциональной реакции и её ненужных проявлений. Но при этом – и без какой-либо торопливости – доверительную, очень обстоятельную и дисциплинирующую суждения самого больного. Это был явно интеллектуальный вариант общения. В результате то, что он получал от больного, логически точно и четко по форме ставя вопросы и работая на его «частоте», почти не требовало последующего уточнения. Энергия впечатления, сопереживания не выплескиваясь наружу и, тем более, не демонстрируясь, оставалась внутренним процессом, сохраняя ему больше места для размышления, анализа, сопоставления, ассоциаций, то есть для мышления. Это, в конечном счете, и позволяло ему достичь более глубокого и верного решения диагностической задачи и позволяло работать с большим коэффициентом полезного действия. В то время, о котором я пишу, он был уже сложившимся педагогом. Такая манера заметно отличала Евгения Владиславовича от других сотрудников кафедры. В какой-то мерс она была характерна для его выступлений и общения с коллегами – выверенная, с тщательно подобранной аргументацией и точно найденным словом.

Наверное, эффективность и особенность такого – экономного по форме – способа мышления вырабатывалась у него еще в период работы в Уссурийске. Сначала стихийно, с целью преодоления во многом шаблонной работы в отделении и той приземленности, которая ей свойственна, хотя и готовой всякий раз прорваться нестандартным, редким или сложным наблюдением, требующим богатства ассоциаций и профессиональной памяти. Позже это делалось осознанно. С годами такая манера совершенствовалась, – превращаясь в устойчивый педагогический прием. Возможно, это было не только профессиональной находкой, но было свойственно ему и от природы.

Прошло два года работы в Уссурийском госпитале. Со временем ему стала ясна необходимость готовить себя к следующему шагу, более соответствующему его возможностям, а именно – к научно-педагогической деятельности. Соответствующие способности к этому проявились у него еще в период учебы в Ленинграде, но тогда такой выбор оказался невозможным, а может быть и преждевременным. Правда, само по себе стремление идти в науку весьма характерно для молодых врачей, и в этом он не был исключением. Чтобы реализовать возникшее намерение, нужно было систематически и целенаправленно готовиться к поступлению в адъюнктуру по терапии. Академия такую возможность предоставляла.

И это произошло: в 1948 г., после участия в трудном конкурсе, Е. В. Гембицкого зачисляют в адъюнктуру при кафедре госпитальной терапии ВМА им. С. М. Кирова.

На пути к кафедре (1948—1958 гг.)

Возвращение Е. В. Гембицкого в Ленинград из Уссурийска было более будничным, чем его отъезд туда два года назад, суливший множество неожиданностей. Экзамены в адъюнктуру по терапии проходили в клубе Военно-медицинской академии, что на ул. К. Маркса. Сдавались несколько предметов, и это было нелегко. Среди экзаменаторов был и Н. С. Молчанов, знавший Гембицкого еще в период его бытность на Волховском фронте и учебы в Академии. Но конкурс оставался конкурсом.

Это было осенью 1948 г. В перерывах между экзаменами удавалось вырваться в город, погулять по Марсову полю, пройтись по Невскому. Выработался излюбленный маршрут: с Невского на Дворцовую площадь, потом вдоль ажурной решетки у западного фасада Зимнего дворца на аллеи сквера у Адмиралтейства, чуть задерживаясь у памятников Жуковскому и Пржевальскому, с выходом к Исаакиевскому собору и к Медному всаднику… Прогулки эти способствовали сосредоточенности, размышлению над прочитанным материалом и успокаивали. Он предпочитал бродить один, так лучше было видеть окружающее, и никто не мешал думать.

А в районе Академии царила обычная для этих мест суета. Кафедра госпитальной терапии, куда он намерен был поступить, располагалась в областной больнице, и для того, чтобы пройти туда, нужно было пересечь площадь Ленина перед финляндским вокзалом. А это всегда – встречный народ с электричек, магазины, привокзальные ларьки… Финляндский вокзал имел тогда и статус, и вид пригородного – с узкими перронами и старомодными фонарями на столбах…

По сравнению с первыми послевоенными годами город изменился к лучшему: были убраны развалины, размечены улицы, покрашены решетки парапетов мостов через Неву, шло строительство метро. Заводы работали, поглощая огромное число рабочих у своих проходных. Но народ жил бедно. Многие из вернувшихся эвакуированных и фронтовиков ютились по коммуналкам, так как их дома были разрушены в блокаду. Не исчез еще «голодный синдром», хорошо известный блокадникам, у многих сохранились последствия алиментарной дистрофии.

Экзамены закончились, и было объявлено о зачислении в адъюнктуру. В октябре адъюнкт Гембицкий приступил к работе. Это была победа и закономерное свидетельство его профессионального и человеческого роста.

В этот период он побывал на сборах в Красном селе. Строгий распорядок, стрельбы, полевые занятия… Запомнился сам лагерь – традиционное место подготовки десятков поколений слушателей Академии еще с дореволюционных времен. Запомнился и прекрасный вид, открывающийся из лагеря на город Красное село… Эти места для любого, кто учился в Академии, – святые.